Книга Царица печали - Войцех Кучок

Три месяца назад у Ядвиги внезапно закружилась голова; падая на пол, она ощутила колющий холод в висках, почувствовала, что лопается ее память, воображение, самочувствие, мировоззрение, что лопается каждая мысль по отдельности; в надтреснутом ее сознании образовалась щель, через которую Ядвига благополучно родила двадцатилетнего сына (он теперь собирает клубнику в Швеции), сына, который мог бы родиться двадцать лет тому назад, если бы Ядвига не остановилась по совету мужа-гинеколога на двоих детях, сегодня уже совсем взрослых, оплачивающих свою учебу с алиментов отца и с пенсии матери, которая три месяца назад, когда кровь заливала ее мозг, родила с двадцатилетним опозданием сына… который так и не ответит на ее письмо.

Царица печали

Регина проснулась. Раннее утро, еще темно, но уличные фонари уже погасли. Обычно она спит дольше, если только не мучится бессонницей, тогда она не спит всю ночь, давление слишком высокое, кровь стучит в висках, она принимает ударную дозу раупасила, но нервничать не перестает, и тогда, чтобы успокоиться, она принимает медазепам, не переставая бояться слишком высокого давления, бояться, что именно этой ночью она умрет. Регина боится смерти, она не может заснуть, потому что боится, что умрет во сне и пропустит тот самый момент, то единственное событие, которое еще может произойти в ее жизни. Она так и говорит дочке по телефону: «Доча, у меня в жизни ничего больше интересного не может случиться, кроме смерти». Тогда дочь раздраженно обрывает ее: «Ой, мама, опять ты все жалуешься, все ты вечно о себе да о себе, с тобой ни о чем другом уж и поговорить нельзя». Нехорошо кончаются их разговоры. Дочка живет далеко-далеко, с мужем ей не повезло, но, слава богу, на ногах стоит крепко, денег хватает, работает на фирме, вот только вечерами не с кем словом перекинуться. «Лучше бы этот урод вообще отсюда свалил, даже и не заметила бы, мы уже с ним и не здороваемся», — говорит дочь Регине о своем муже, вот так обычно и кончаются их разговоры, а как еще могут кончиться разговоры про давление, про жизнь.

Сегодня Регина проснулась рано, до зари, но не встает с постели, как обычно. А обычно она встает сразу, правда осторожно, без резких движений, чтобы не закружилась голова. Она обязана быть осторожной, не то, упаси боже, головокружение и инсульт или просто упадет, ударится головой и потеряет сознание, ну а случись что-нибудь такое, никто не поможет. Регине семьдесят восемь лет, и живет она одна, соседка, та уже совсем старуха, даже не выходит, так что помощи ждать неоткуда. Поэтому с постели надо вставать не спеша: сначала сесть в постели, подождать немного, пока кровь привыкнет, потом дотянуться рукой до выключателя и зажечь лампу, подождать, пока привыкнут глаза, и только потом медленно спустить ноги с постели прямо в тапочки, проверить, как входят, потому что, если вдруг и с этим проблемы, если есть ощущение тесноты — худо дело, это значит, что с утра давление слишком высокое, что ноги отекли, что день придется начать с раупасила. Так или иначе, но сразу после пробуждения начинается вставание, сегодня — особый случай.

Сегодня Регина продолжает лежать и даже не думает вставать, ее мысли — о сне, который только что привиделся и пока еще оставался в памяти. Она почти никогда не запоминает снов, исключение — когда ей снится мать. «Мать мне всегда снится к Несчастью», — говорила Регина по телефону своей дочери. «Обязательно что-нибудь плохое произойдет, если во сне ко мне является мама», — говорила она. «Или если у меня левый глаз чешется, то к слезам, а уж хуже всего, когда мне и мама приснится, и сразу потом, как проснусь, левый глаз зачешется, тогда хоть совсем не вставай с постели, потому что, как пить дать, Несчастье ждет». Дочь обычно раздражается, ругает мать за суеверия и эгоизм, жалуется на свою жизнь и кончает разговор. Вот и сегодня: Регина проснулась, но не встает, она не в состоянии сбросить с себя сон о матери. Мать всегда снится ей молодой и красивой, такой, какой Регина помнит ее из своего детства, — не старой и больной, как на протяжении большей части жизни, а молоденькой, стройненькой, почти девочкой. Как тогда, когда она позировала для портрета этому чудаку; Регина помнит тот день, помнит, как в подарок на день рожденья отец заказал портрет матери одному известному художнику; Регина сидела в сторонке и скучала, а маме пришлось неподвижно просидеть на стуле битых два часа. Но стоило маме спросить, может ли она пройтись по мастерской, чтобы, что называется, расправить кости, может ли посмотреть, как идет дело, как тот взбеленился; мама была такой хрупкой, а на этой его картине вышла хоть и красивая, но какая-то продолговатая, а после войны оказалось, что это большая ценность, потому что тот художник-эксцентрик мало того что руки на себя наложил, так еще и вошел в моду; художники всегда становятся знаменитыми после смерти, наверное, чтобы сами ничего на своих картинах не смогли заработать, так уж придумали эти обманщики-аукционисты, короче, если бы мама, такая бедная да больная, знала, если бы она эту картину сумела продать, только вот подевалась куда-то картина во время военных скитаний, переездов — что там картина, кто бы тогда с картиной стал возиться, — вот и проболела мама полжизни, а лекарства дорогие, и жизнь дорогая, и здоровье дорогое, все так дорого, даже смерть: похороны, гроб, ксёндз, надгробная плита, всегда какие-нибудь хлопоты. Регина помнит страшные слова, сказанные матерью перед смертью: «Доченька, я только потому так долго зажилась, чтобы вам не причинить беспокойства, а то столько эти похороны стоят. Теперь, когда вы немного встали на ноги, я уже спокойна». Помнит, только они встали на ноги с мужем, так мама и умерла. С тех пор ей только мама и снилась; когда-то, в молодости, ей, может, что другое и снилось, при муже ей, может, муж снился, когда дочка жила с ними, то, может, и дочка снилась, но сегодня Регина не помнит ни одного из своих снов, единственное, что осталось у нее в памяти, — это мать, молодая, хрупкая, позирующая художнику; только это всегда плохое предзнаменование. Она хорошо помнит, что перед покушением на папу римского ей тоже снилась мать, и перед катастрофой в Кабатах[10], и перед мужниным инфарктом, и когда он уже выглядел лучше, когда уже совсем казалось, что со дня на день его выпишут, ей приснилась мать, и тогда Регина не понесла в больницу ни яблоки, ни компот, ни рубашку новую, для него приготовленную к выписке, а оделась во все черное и пошла, а в больнице спросили: «Откуда вы узнали? Мы ведь вам еще не сообщали». — «Потому что мне сегодня мама снилась», — ответила она.

Регина лежит в предрассветном полумраке и думает о матери, которая ей сегодня снилась такая хрупкая, но вытянутая, как на картине того чудака; лежит и думает, что же такого плохого может произойти сегодня и не зачешется ли у нее глаз, потому что как раз что-то там в левом вроде как свербело, ну вот, зачесался, к слезам, о, даже заслезился, так что сегодня произойдет что-то очень и очень плохое, мать и глаз — это исключительно нехорошее предзнаменование, если день начинается матерью и глазом. Регине страшно вставать с постели, она боится света, постепенно заполняющего комнату. Она лежит и перебирает варианты возможных неприятностей, она обязательно должна предупредить дочь; пока еще слишком рано, пока еще дочка наверняка спит, но попозже она обязательно позвонит дочери, которая живет далеко-далеко, напомнит, чтобы та берегла себя. Регина слышит, как проехал автомобиль, и удивляется, кто это может так рано ездить по улице, сроду такого не было, ее удивление безмерно, потому что это не какой-то одиночный мотор, она вслушивается и слышит странный гул моторов вдалеке. Обычно в это время можно услышать стук колес — в шесть двадцать проходит познаньский экспресс — всегда в это время и всегда с плановым опозданием; или скрежет ранних трамваев, а вот сегодня к этому всему слишком рано и слишком много автомобилей. Регина старается вспомнить, какой сегодня день. Обычно сразу, как проснется, она знает, какой сегодня день недели, значительно позже, уже на кухне, когда она оторвет листок календаря, вспомнит, какое сегодня число, разве что проснется в слишком большом возбуждении; когда она просыпается в предвкушении чего-то приятного, ей нет нужды идти на кухню смотреть на календарь, она уже в постели знает, что сегодня первый день месяца, а как раз первого числа почтальон приносит пенсию, и это она чувствует даже во сне, а потом ходит по квартире так нетерпеливо, как в детстве, когда ждали Санта-Клауса, или гостей ко дню рождения, или маму с покупками; потом подходит к окну, всматривается все чаще, подходит к дверям в коридоре, прислушиваясь, не лает ли соседский ратлер, он всегда лает на чужих, а никто чужой, кроме почтальона, на этот этаж не поднимается, почтальон давно уже на этом этаже единственный гость, поэтому первого числа каждого месяца Регина ходит по квартире по-праздничному одетая, и надушенная, и накрашенная, и не потому, что она хочет кого-то там обворожить. «В моем возрасте если с чем-то и можно заигрывать, то только со смертью», — говорила Регина. «Если она придет и увидит, как хорошо я выгляжу, что мне еще хочется покуролесить, то, может, подарит мне еще немножко жизни», — говорит она. Почтальон — единственный чужак, который редко, раз в месяц, появляется в дверях ее квартиры, поэтому его обязательно надо уговорить заглянуть на чаек, а если он нос воротит, что, дескать, спешит, то и на коньячок — почтальоны никогда не отказываются от коньячка; у Регины всегда есть небольшой запас напитков, что называется на всякий пожарный, так что когда почтальон переступит порог дома и зайдет на коньячок, она не станет просить его снять обувь, а, наоборот, пригласит, легонько подтолкнет, заведет в комнату, предложит снять с плеча сумку, сесть, расслабиться. «Гость в доме — Бог в доме», — говорит Регина, угощая коньячком, слушая рассказы почтальона о том, как жена съездила в санаторий, а дети прогуляли уроки. «Вы даже не представляете себе, — говорила Регина, пересчитывая банкноты и расписываясь в ведомости, — насколько светлее становится в моей норе, когда вы приходите». В первый день месяца приятно и просыпаться, вот и сегодня тоже первое число, но Регина испытывает совсем иной вид возбуждения, она уже догадалась, откуда эти моторы, она уже знает, что ей сегодня предстоит. Сегодня День Всех Святых[11], люди съезжаются, они всегда съезжались в этот день, и всегда это был праздник, отмеченный автомобильными пробками; Регина всегда недоумевала, откуда у людей столько денег, что они даже машину могут купить. Муж, когда еще был жив, говорил, что в этот день даже те, кому некуда ехать, выводят свои машины из гаражей на улицы только ради того, чтобы показать, что и они на колесах, человеческая глупость не знает предела, часто говаривал муж, это была его любимая поговорка; они так и не купили машину, даже когда они наконец встали на ноги, он предпочел купить велосипед, убеждал, что «теперь такие времена, что каждая сволочь может позволить себе автомобиль, когда-то машина была редкостью, привилегией элиты, тогда это имело смысл, а теперь? Буду ездить на велосипеде, чтобы от сволочи отличаться. Вот так». Регина уже знает, что сегодня ей надо будет посетить могилу мужа, как она делала это каждый год на протяжении пятнадцати лет, всегда одна, потому что дочь живет далеко-далеко, могила мужа тоже далеко, только в другой стороне, слишком далеко, чтобы ездить на нее чаще чем раз в год, на Всех Святых. Регина говорит дочке по телефону: «В моем возрасте везде далеко, сходить в магазин — целая экспедиция, а уж что говорить о том, чтобы поехать на поезде, да, да, доча, старость в том и состоит, что везде далеко, слишком далеко…» — но дочери сетования Регины уже поперек горла. «Мама, перестань наконец жаловаться», — говорит она и раздражается, она и сама не прочь поплакаться в жилетку, коль скоро межгород оплачен Региной; Регина понимает это, она ведь мать, а матери должны уметь слушать.