Книга Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

Подарки, карусели, мороженое, кино – в первые дни после своего приезда он обожал баловать детей, замечая между тем, как меняются запросы старшего Антона, и уже предчувствуя, как вырастет из размеров Дюймовочки Дашенька, превратится сначала в задорную школьницу, а потом, когда-нибудь, в девушку, в невесту… Но это будет позже, сейчас она совсем еще крошка, как пушистый котенок, которого хочется бесконечно ласкать, нежничать с ним, прижимать к груди. Правда, и сейчас он уже испытывает с этим трудности, ощущая свою косность, неуклюжесть, неуместность сиплого голоса и странно сковывающий паралич от неумения отвечать на детскую любовь и игривое плутовство. С Антоном, напротив, стало как-то проще – уже сейчас во время его отсутствия сын с хладнокровным, серьезным спокойствием берет на себя функции главы семейства. Оксана это подчеркивает особо, шепотом рассказывая всякие эпизоды из жизни сына, который быстрее многих сверстников превращается в маленького мужчину благодаря возрастающей во время отсутствия отца ответственности и осознания его причастности к чему-то большому и страшному. И дальше, верно, пойдет по его стопам. Игорь Николаевич и боялся, и желал этого – а как же иначе, ведь жизнь просто, ясно и безвозвратно идет по спирали, кольца которой неодолимы и неподвластны пониманию. Главными, неизменными остаются только принципы – если уж и плыть по жизни, то твердой, готовой к приключениям щепкой, а не раскисшим хлебным мякишем… Хотя порой его, боевого офицера, одолевают сомнения: может, в сегодняшние времена, с их красотами и соблазнами, этот суровый, противоречивый путь принесет сыну вместо счастья только сонмище страданий?

Игорь Николаевич порой долго размышлял об этом, всякий раз пристально, в упор глядя на улыбающийся профиль сына в минуты короткого, мимолетного наслаждения обыденными прелестями жизни. Вот он, наивный и долговязый, упражняется на незамысловатой детской игрушке-автомате в виде боксерской груши, по которой необходимо ударить как можно сильнее, чтобы получить выраженное в цифрах представление об этом ударе. А вот сосредоточенно и даже чрезмерно старательно целится в тире из макета американской винтовки в мишень на экране, и тогда отец неожиданно понимает, что видит свою уменьшенную копию – в глазах мальчишки появляется холодный блеск, а руки приобретают совершенно мужскую твердость, доставшуюся в наследство от далеких предков, охотников и завоевателей. И тогда непременно в воображении отца встают картины виденных в настоящий прицел человеческих тел, отбрасываемых неимоверной силой пули. А вот он по-детски поглощает мороженое, откровенно наслаждаясь сладкой радостью, и маленькая бело-молочная капелька растаявшего блага у края рта долго остается незамеченной. Тогда отец видит просто мальчика, еще не оформившиеся черты которого напоминают о необходимости расспросить об успехах в школе и осторожно выведать, имеются ли проблемы в его социальном микромире маленьких мужчин. Скоро, очень скоро придет время и его выбора. Надо ли повторять путь отца, на котором много молодых офицеров с оторванными стопами, кистями. Или, еще хуже, тихо ненавидящих свое дело. Мальчиков с лейтенантскими погонами и исковерканными судьбами, вечно погруженных в свои нескончаемые, всегда печальные размышления. Уж они-то давно не верят, что воюют во славу России, им не безразлично, что их кости забетонированы в фундамент новой империи. Что ж, наш незатейливый мир дрейфует в бездну, ничего не поделаешь… А ведь решать нужно именно сейчас, пока стаи веселых, задорных ангелов кружатся над детьми, направляя на пространство их обитания мириады невидимых пучков лазурного света, подсвечивая их самих изнутри чарующим огнем души, усыпляя бдительное сознание, которое помнит о тяжести человеческого жребия…

2

Вечерами в первые дни после ротации шли обязательные застолья, обмен планами, новостями и впечатлениями. И Оксана, живущая эти четыре месяца в его отражении, особенно весела и проворна, порхает причудливой, ожившей от его тепла бабочкой. Наконец-то ушли на время в прошлое холостяцкие столы в промозглых палатках или унылых темно-зеленых, густо выкрашенных темно-зеленой танковой краской КУНГах, с ненавистными консервными банками, отвратно резким запахом тушенки и порезанными на стандартных листах бумаги огромными ломтями хлеба. Их заменили большие прямоугольники укрытых праздничными скатертями столов, на которых теснятся нескончаемые блюда, оформленные с женской заботливостью и свойственной лишь женам военных изощренностью. О, отнюдь не только соленые огурчики, маринованные грибочки, традиционно прописанные тут сочные куски селедки и замечательно острого украинского копченого сала, но и оливье и винегреты, заливное и еще много такого вкусного, острого и терпкого, – нет смысла перечислять, – и все это сдабривает упоительную беседу гораздо лучше, чем у утонченного римлянина Петрония. Непринужденная хмельная беседа, как монгольский кочевник, спешно перемещается от одной темы к другой, пытаясь охватить все и не охватывая решительно ничего, постепенно превращаясь в конце в совершенно расслабленный, немного пьяный базар. Жены в праздничных платьях, блистая редко одеваемыми украшениями, небудничными прическами и искусно приготовленными блюдами, первоначально помалкивающие, в конце концов незаметно собираются на одном конце стола, образуя свой устойчивый, неподкупный и почти непогрешимый союз офицерских подруг. Хотя на их лицах все еще читается отпечаток вчерашней растерянности и неопределенности, сегодня они счастливы – тем, что не стали вдовами.

В такие вечера Дидусь всегда тайком, чтобы никто не видел, поглядывал на жену, и такое скрытое наблюдение за ней доставляло ему невыразимое удовольствие. Как же она преображалась! Невольно привыкшая к серости их быта, вросшая в безжизненную, невесомую тривиальность существования как бы при части, она как будто боялась дать волю своим эмоциям, не говоря уже о том, чтобы развлечься. Да и слово «развлечься» в их семье имело уничижительно-негативный оттенок, на нем не то чтобы стояла печать запрета, но всегда присутствовал горький привкус осуждения. И Игорь Николаевич знал, что его славная жена живет замурованной в мифы о военном положении, а если бы он спустился в глубины своей души и учинил основательный допрос, то неожиданно для себя выяснил бы: его устраивало подобное положение дел. В подкорковом восприятии своей половинки он безмерно ценил ее незаметность, юркость и практичность в повседневной жизни, сугубо славянскую способность готовить, стирать, убирать, гладить, складывать и так далее, словом, создавать и поддерживать светлую, легкую ауру их общего дома без трагизма и жалоб. Да она вообще никогда ни на что не жаловалась! Он даже не знал, болели ли когда-то его дети, болела ли она сама? Она относилась к числу тех незаменимых подруг, несущих окружающим умиротворение и гармонию столь тихо, что можно почувствовать только их внезапное исчезновение, но никогда – присутствие. И только в редкие минуты, когда случались свободные вечера или несколько семей организовывали совместные выезды на природу, замкнутые стены рассыпались, кротость Оксаны на время исчезала, и она расцветала, подобно лесному ландышу, становилась яркой, игривой, задорной и невероятно привлекательной. Когда случалось скинуть покрывало обыденности, даже ее неказистые, детские порывы становились интересными и радовали глаз боевого командира. В такие моменты как будто кто-то дергал за невидимые нити, и ее привычка старательно сдерживать эмоции, не выходить из сложного армейского контекста внезапно улетучивалась – она становилась точно такой же, какой он ее встретил и полюбил. Боевой офицер даже удивлялся, что душа его жены была очень женственной, что она умела играть, танцевать, ликовать подобно маленькой птичке, выпущенной из клетки и все еще не верящей в свершившееся чудо. Он готов был сделать для нее все, простить что угодно. Впрочем, и прощать-то было нечего, разве что слишком видимую округлость плеч и поплывшую после второго ребенка талию… Вообще, только в такие минуты он мог осознать многомерность женщины, которая согласилась быть с ним рядом, и только в такие мгновения вполне понять, за что именно он любит жену больше всего. За то, что она никогда не примеряла на себя иную судьбу. И это означало прежде всего, что сам он когда-то не ошибся в ней, точно так же, как его отец не ошибся в его матери. Ведь он знал себя нелюдимым, не стремящимся к веселью и отдыху, которые считал непростительной праздностью, и даже корпоративные, как он называл их, посиделки были для него скорее необходимостью, а не следствием внутренней потребности. И вот она, общительная и отзывчивая, некогда очень веселая и подвижная, стала из-за него до абсурда невзыскательной, женщиной без претензий и без требований. Он презирал комфорт, и она делала то же самое. Он не был склонен к юмору, и она ограничивалась тихой беззлобной иронией над ситуацией. Он не верил в чудеса, и она была вынуждена видеть вокруг себя только заплесневелый, закисший и страдающий мир. Он фактически сделал жену бесцветной, и сознание этого порой мучило его, как пытка каленым железом. Игорь Николаевич по этому поводу испытывал иногда дикое чувство стыда, ноющую боль раненого зверя, удрученность за свою безнадежную неотесанность в вопросах житейской радости. За то, что не дает своей жене того, что должен был бы предлагать – шикарный отдых на каком-нибудь лазурном берегу моря, увлекательные путешествия, походы в ресторан, прекрасные вина или хотя бы прозаичное посещение кино или концерта. Он корил себя и все-таки не мог преодолеть сумасшедшую тягу к исполнению тяжкой миссии полководца, которую зачем-то возложил на себя и которая то казалась мнимой, придуманной, то, напротив, обретала контуры великого и единственно возможного, что он может совершить в жизни. Потому-то у начальника штаба сжималось сердце, когда он снова слышал радостный смех жены или боковым зрением видел, как она, раскрасневшаяся, с бокалом красного вина, что-то вполголоса обсуждала с другими командирскими женами, такими же надежными и сильными женщинами, на которых они, мужчины, могли положиться в любой момент, в любой ситуации.