Книга В час битвы завтра вспомни обо мне... - Хавьер Мариас

– И какие с нами проблемы?

– С некоторыми из вас страшно. А некоторые – просто звери.

– Со мной тебе страшно? – задал я глупый вопрос. Глупый потому, что знал заранее: ни один из двух ее возможных ответов мне не понравится. Если это Селия (хотя она вела себя не как Селия), то ей со мной никак не может быть страшно. Если она вела себя не как Селия, то я вел себя, как я (если не обращать внимания на то, что я солгал, да даже если и обращать на это внимание).

– Пока нет, посмотрим, что мы дальше делать будем, – ответила она не совсем уверенно, словно угадала мои мысли (она снова включила меня в это «мы»). – Как ты хочешь? По-французски? – Она вынула изо рта жвачку и держала ее в пальцах, не зная, выбрасывать ее или нет. На этом маленьком шарике остались следы ее зубов – это помогает опознать труп, если удается установить, кто был зубной врач убитого.

– Тебе не страшно садиться в машины к незнакомым мужчинам? – снова спросил я, но теперь мой вопрос был вызван беспокойством за Селию (и за Викторию, но за Викторию меньше). – Ведь никогда не знаешь, на кого нарвешься?

– Страшно, конечно, но что делать? Да я об этом не думаю. И почему мне должно быть страшно? – в ее голосе мне послышались тревожные нотки, и я заметил, что она смотрит на мои руки (я не снимал их с руля). Ее сарказм вдруг куда-то пропал. Мы заговорили о страхе, и ей стало страшно. К тому же она никак не могла понять, куда я клоню. Как легко посеять в чужой душе зерно сомнения или страха, как легко внушить какую-то мысль! Мы так легковерны, иногда человеку достаточно только кивнуть или сделать вид, что ему известна наша тайна, и, заподозрив, что другой нас подозревает, мы можем нечаянно выдать себя с головой, вместо того чтобы хранить свой секрет. Сейчас Селия или Виктория боялась меня, и я понимал Викторию, но не мог понять, чего боялась Селия. Впрочем, я, наверное, понимал: возможно, она заподозрила, что я подозреваю ее в том, что она просто мстила мне, родня меня без моего ведома и без моего согласия со множеством незнакомых мне мужчин. Может быть, она собиралась породнить меня с самим собой? Породнить Хавьера с Виктором? На это я согласие дал.

Нет, конечно же, тебе нечего бояться, – Рассмеялся я, но не был уверен, что мои слова прозвучали убедительно: я уже заронил страх в ее душу – женщины знают: единственное, чего они могут добиться от мужчины, – это небольшая уступка, уступка сильного слабому, добровольная и временная – и в любую минуту мужчины снова могут заявить свои права.

– Зачем ты спрашиваешь, не страшно ли мне садиться в машину к незнакомому человеку, если я только что села к тебе? – Ее саму испугал ее страх, она спешила избавиться от него, не дать ему овладеть ею. Она снова сунула жвачку в рот. – Хочешь меня напугать? Тебя ведь я тоже не знаю.

«Зачем она подчеркивает очевидное, если я – это я, а она – это Виктория?» – подумал я. Сейчас я мог видеть ее лицо, плохо освещенное желтоватым светом фонаря, светившего сквозь густые ветви, – лицо Селии, у которой было другое имя. Селии было сейчас двадцать шесть, а Виктория выглядела немного старше, ее лицо словно предупреждало: таким будет лицо Селии через несколько лет – первые морщины, в глазах усталость и страх: эта женщина уже ничего не ждет от жизни. Слишком много косметики для ее лет, одежда, которая скорее подчеркивает, чем скрывает, грудь обтянута белым боди, ноги обнажены, короткая юбка превратилась в тряпку – Виктория слишком часто садилась в ночные, совершенно для нее одинаковые, машины, а потом, возможно, вставала на колени или даже на четвереньки; выражение лица то испуганное, то злое – эта женщина долгое время нравилась мне, и сейчас этот ее блестящий плащ, ненасытный рот, даже ее грубость, снова пробудили во мне желание.

В ее глазах была темная ночь, а еще – страх перед моими руками, перед моим желанием и перед неизбежностью того, что сейчас я начну приказывать. Моя рука, которой она боялась, легла ей на бедро, на полоску кожи между чулком и юбкой. Я погладил эту полоску.

– Не знаешь? – спросил я и, взяв ее другой рукой за подбородок, повернул ее лицо к себе так, чтобы она смотрела мне в глаза. Она инстинктивно опустила взгляд, и я сказал: – Посмотри на меня, ты меня не знаешь? Не знаешь?

Она высвободилась, дернув подбородком, и сказала:

– Слушай, ты что? Я тебя в жизни не видела. И не надо меня пугать. Знаешь, всех не упомнишь, но с тобой я точно никогда не была и не уверена, что буду, если так дальше пойдет. Что тебе в голову взбрело?

– Как ты можешь быть в этом уверена? Откуда ты знаешь, что не была со мной? Ты сама сказала, что всех не упомнишь, – для таких, как ты, все мужчины похожи друг на друга. Может быть, ты даже стараешься не смотреть им в лицо – так ты можешь думать, что ты всегда с одним и тем же мужчиной: с твоим женихом или с твоим мужем? Может быть, ты замужем или была замужем?

– Был бы у меня муж, я бы этим не занималась. И вообще, все наоборот: мы смотрим вам в лицо, смотрим очень внимательно, чтобы снова не пойти с вами, если вы оказались свиньями или если с вами опасно иметь дело. Когда ты с мужиком в первый раз, ты всегда рискуешь, но во второй раз – ты сама виновата: знала, на что шла. Вас, мужиков, с первого раза видно. Так что давай, говори, чего ты хочешь, и покончим с этим. – Тон, которым были сказаны последние слова, был примирительным.

– Со мной опасно иметь дело? – спросил я.

– Кто тебя знает! Говоришь о страхе, допытываешься, боюсь ли я тебя, знаю ли я тебя…

– Извини.

Мы помолчали. Она воспользовалась паузой, чтобы снять плащ, – еще один жест примирения. Она не бросила его небрежно на заднее сиденье, а аккуратно сложила, как складывают верхнюю одежду в кинотеатре. На ней не было лифчика. Селия лифчик всегда носила.

– Знаешь, – сказала она, – мы по этим улицам боимся ходить. Тут около месяца назад пришили одного парнишку. Его сняли на Эрманос Беккер, как раз там, где я к тебе села. Поэтому трансвеститы там больше не стоят – боятся. Они уступили нам это место. Пока с какой-нибудь из нас чего-нибудь не случится. Тогда и мы уйдем: что-то с этим местом неладно. Совсем молодой был парнишка, нежный такой, робкий, как девочка, не то что эти мужланы. – И она показала большим пальцем назад. – Он на самом деле походил на девочку. Он здесь пробыл совсем недолго, приехал с юга, из Малаги, из какой-то деревни. Сел в «гольф», такой же, как твой, только белый, свернули они на одну из этих улочек, а наутро его нашли на тротуаре с размозженной головой. Он и на каблуках-то еще не научился ходить, бедняжка! Лет восемнадцать ему было, не больше. И что? На следующий вечер мы должны были снова сюда идти и забыть обо всем этом, потому что иначе ни мы, ни они не выйдем уже никогда. Так что хватит меня пугать и допытываться, знаю я тебя или нет, понял?

Это не Селия, подумал я. Руиберрис и его друзья видели эту шлюху Викторию, которая очень похожа на Селию. Им просто хочется думать, что это Селия, нравится говорить, что они переспали с Селией, хотя спали они с Викторией. Она не могла так измениться, это не она, разве что она необыкновенно искусно притворяется и придумывает всякие истории, чтобы меня напугать, чтобы я все больше беспокоился за нее, чтобы захотел вытащить ее из этой грязи и уберечь от этих опасностей, чтобы вернулся к ней и ей не пришлось больше стоять на этом углу или искать клиентов в каком-нибудь баре на улице Эрманос Бекер (она сама сказала: «Был бы у меня муж, я бы этим не занималась!»). Я не помнил, чтобы в газетах писали про парнишку-трансвестита с размозженной головой, – обычно я обращаю внимание на такие вещи, это мне нужно для работы. Селия, конечно, выдумщица и приврать любит, но не до такой же степени: таких страшных историй она никогда не сочиняла – она по натуре оптимистка. Впрочем, если она это она и если шлюхой она стала уже давно, то этот мир давно стал ее миром и выдумывать ей ничего не надо. Так что ее развязность, хриплый голос, грубые слова и мрачное настроение – это не игра: человек быстро все перенимает. Если это Селия, ей не нужно притворяться. Но как же я могу сомневаться?! Почему я до сих пор не могу понять, с кем имею дело – с собственной женой или с проституткой (с собственной женой, которая стала проституткой, или с проституткой, которая похожа на мою бывшую жену)? Ведь я прожил с ней три года, и до этого мы были вместе год! Я засыпал и просыпался рядом с ней каждый день, я изучил ее вдоль и поперек, я знал каждый ее жест, я часами говорил с ней, я чувствовал малейшие изменения в ее настроении – я смотрел ей в глаза, когда голова ее лежала на подушке. В последний раз я видел ее всего четыре-пять месяцев назад, но и за такое время человек может сильно измениться, если это переломное время, если в это время человек заболевает, или страдает, или рвет с прежней жизнью. Я вдруг пожалел, что у нее не было никакого шрама, никакой оспинки или родинки! Если б они были, я мог бы сейчас отвезти ее к себе домой и там раздеть, замирая от страха, – а вдруг это действительно моя жена? А может быть, я просто не помню, есть ли у нее на теле эти приметы, которые помогли бы мне разрешить сомнения, – мы всё забываем и ни на что не обращаем особого внимания – зачем, если ничто не постоянно, если все изменяется и ничего не сохраняется, ничто не длится долго и не повторяется? Так что единственный выход – ждать, когда все кончится и ничего уже не будет. (Единственному это казалось иногда не самым плохим выходом, как он сам сказал.) Но тем не менее движение не прекращается ни на миг, одни события и поступки влекут за собой другие, и все медленно движется к той черте, за которой все тускнеет, стирается и блекнет, а то, что пока является только будущим, вспоминается как давно прошедшее. А может быть, это будущее так и не станет настоящим, так что мы вспоминаем то, чего не было? Исчезнет все, кроме имен, настоящих и выдуманных, – они высекаются в памяти навсегда, как на могильных плитах: Леон Суарес Алдай, Марта Тельес Ангуло. Наверное, уже появилась плита с именем Марты Тельес. Я уже знал бы, что Виктория – это Селия, если бы она ответила мне: «Селия», – когда я спросил, как ее зовут. И, может быть, тогда на ее вопрос я ответил бы ей: «Виктор». И тогда мы узнали бы друг друга и, может быть, даже обнялись. И мы поехали бы не на улицу Фортуни, где деревья со все еще пышными кронами слабо освещены желтым фонарем, а в свой старый дом (в наш бывший общий дом, который теперь стал только ее домом) или в мой новый дом, и в моей машине не происходило бы сейчас того, что происходит, и ей не было бы страшно.