Книга Первая труба к бою против чудовищного строя женщин - Эрик МакКормак

Он протянул руку, я пожал ее и провел гостя в дом, слушая его болтовню.

– Поверить не могу, ты казался таким смышленым пареньком – и чтобы такой паренек осел на суше в самой холодной части земного шара! – Он сел, но бушлат снимать не стал. – Совсем замерз, – пояснил он. – У меня и времени только полчаса, такси ждет у двери. Мое судно отправляется с западного побережья, следующего самолета ждать несколько часов, вот я и решил заглянуть и посмотреть, как ты тут поживаешь, спустя столько лет. – Он зыркнул на меня из-под кустистых бровей. – Так как же ты поживаешь, Энди? Я бы тебя нынче и не узнал. – Еще бы, подумал я, растолстевшего, с редеющими волосами.

Я налил ему стакан рома для согрева. Сам Гарри не выглядел ни на день старее. Возможно, на «Камноке» его старили растрепанные седые волосы и седая борода.

– Энди, мальчик мой, – продолжал он, – извини, что не навестил тебя в приюте. Подвернулось очередное место в экипаже и дальний рейс, вот я и не устоял. Нехорошо, коли у человека сложится репутация, что он от работы отказывается.

– Все в порядке, Гарри, – утешил его я. – Так давно это было, я уж и не вспомню. – И поспешил сменить тему. – Откуда ты узнал, что я в Камберлоо?

– Ну, порасспрашивал маленько, как водится. Моряку приходится прокладывать курс и на суше. И вот он я.

Я рассказал Гарри, как доктор Гиффен пригласил меня в Камберлоо, рассказал и о смерти доктора, кратко изложил свою жизнь за последние годы. Сказал, что у меня все хорошо.

Гарри пристально следил за мной. Кивнул, когда я закончил. Потом принялся изучать книжные полки.

– Стало быть, много читаешь?

– Почитываю, – признался я.

– Романы? – С присущей ему свирепостью продолжал он. – Я же тебя предостерегал.

– Главным образом – романы, – вздохнул я.

– В прошлом году был у нас один пассажир, писатель, романы пишет, – сказал Гарри. – Так он похвалил меня за то, что я избегаю художественной литературы. Сказал, что сам уже разучился видеть людей как они есть, – всех превращает в персонажей. Сказал, что уже и закатом насладиться не может, потому что ломает себе голову, как описать его словами. – Гарри мрачно покачал седой головой. – Какой от этого кому прок, Энди? Я улыбнулся, чтобы ему угодить.

– А ты снова спешишь на судно, – сказал я. – Я-то думал, ты уже на пенсии.

– На пенсии? – повторил он. – Весла господни! Мне еще и семидесяти нет. Думается, у меня сердце тикать перестанет, если море не будет подкидывать его вверх-вниз, трясти, точно старые часы.

– А капитан Стиллар? Он еще ходит в море?

Гарри на миг умолк.

– Ах да, конечно, про него ты никак не мог узнать. – Голос его смягчился. – Он уж десять лет как умер. У меня сохранилось несколько его картин. Беру их с собой в море – вроде как в память о нем.

Известие о смерти капитана огорчило меня сильнее, чем можно было ожидать. Он оставался для меня загадкой, и я всегда с восторгом представлял себе, как он бороздит океаны мира сего, рисуя этих отвратительных и прекрасных женщин.

– Что с ним случилось? – спросил я.

– Для начала, ему изменило зрение. Он сделался одним из тех старых капитанов, о каких ты читал в романах: они полагаются на старпома, когда швартуются или проходят узкий пролив. Но то в романах, а наш капитан не прошел ежегодное медицинское обследование и лишился лицензии. «Камнок» сдали на лом, а капитан Стиллар прибился к приюту отставных моряков в Глазго. Я навещал его пару раз – больше не смог, очень уж он был подавлен. Он еще достаточно видел, чтобы рисовать, и я сказал ему: почему бы вам снова не взяться за картины? Он сказал, что пытался, но ничего не выходит. Мол, теперь, когда не выходит в море, он не может рисовать, и дело с концом. А вскоре он умер. Это и к лучшему, так я полагаю.

Мы оба немного помолчали. Гарри допил ром, и я налил ему еще.

– А ты, Гарри? – продолжал я. – Как твои дела?

– Все так же, Энди. Ничего не изменилось, это уж точно. Старые моряки мало меняются. А ты? Расскажи мне про себя. Девушка у тебя есть?

Я ответил, что девушки у меня нет, но все хорошо. Гарри так поглядывал на меня, что я понял: скоро он проникнет в мои секреты. Найти бы подходящий вопрос, чтобы отвлечь его внимание.

– Ты бывал потом на острове Святого Иуды? – спросил я.

– Мы проходили мимо, но в гавань больше не заходим. Остров совершенно обезлюдел. Там никто не живет. – Его брови свирепо опустились, и Гарри в упор поглядел на меня. – Канат господень! Скверные же вещи тебе пришлось пережить, – сказал он.

– И читаешь ты все так же много? – поспешил я задать вопрос.

– Штурвал господа бога! – отвечал он. – В последнее время попадалось мне кое-что замечательное. – И он тут же позабыл обо всем на свете. – Помнишь Моролога? Я тебе рассказывал про нумерологию и все такое прочее. Ах, будь это правдой…

Я вновь наполнил его стакан и ждал продолжения.

– У него была теория, что все следы, которые человек оставит за свою жизнь, складываются в некую важную весть. Разве это не великолепно, а? С другой стороны, как запомнить все свои следы? Нужно попросить кого-то ходить за тобой по пятам, чуть ли не с самого рождения, и все отмечать. А когда станешь старше, должен будешь сам записывать свой ежедневный курс, как это делает капитан на корабле. И потом я прикинул: человек ведь может специально подогнать свой маршрут так, чтобы написать сообщение, какое ему по вкусу, а, Энди? Но это уже мошенничество.

Он хлопнул себя по бедру и одним глотком осушил стакан.

– Но, может, я не вполне правильно понимаю Моролога. Большинство идей он заимствует у древних греков, так что мне пришлось немало часов посидеть над ними.

И он пустился рассказывать мне о тех книгах, которые он изучил, пытаясь постичь Моролога. Если б я не был так давно знаком с Гарри, я бы не поверил, что обычный моряк способен на такую учёность. Имена древних слетали с его языка легко, словно имена близких знакомых: Ксенофан из Колофона, Гермес Трисмегист, Мегасфен («Он писал о странных верованиях своего времени, а среди них были и очень странные, Энди»), Птолемей, Зенон, Фемистокл («Этот человек не любил ложиться спать по ночам – он говорил, что сон есть род смерти и сновидения открывают дверь в иной мир»), Платон, Гераклит, Эмпедокл из Агригента, Анаксагор («Он верил в бесчисленное множество обитаемых миров, Моролог несколько подпортил эту картину со своим Вторым Я»), Ориген, Заратустра, и главным образом – Пифагор («Это он первым сообразил, что в основе человеческого разумения лежат числа»)[15].