Книга Правда - Дмитрий Быков

— Скажите, дорогой господин Шелыгин, часто ли гости посещают вашу тюрьму?

— Очень редко, — отвечал Шелыгин (то был не комендант Бутырок, но один из его заместителей, чиновник, обладающий достаточными полномочиями.)

— Даже если говорить о людях вашего общества?

— А что вы называете моим обществом? Моих узников?

— О нет! Я зову вашим обществом, дорогой господин Шелыгин, общество, членом которого вы состоите.

— Состою, — пробормотал Шелыгин, — я состою в обществе?

— Ну конечно, я говорю об обществе, в котором вы состоите, — повторил Дзержинский с полным бесстрастием. — Разве вы не состоите членом одного тайного общества, мой дорогой?

— Тайного?

— Тайного или, если угодно, таинственного... Так вот, в этом обществе существует обязательство, налагаемое на всех комендантов и начальников крепостей, являющихся членами ордена.

— Но я не комендант! — сказал Шелыгин, побледнев.

— Не до тонкостей, — отмахнулся Дзержинский. — Короче говоря, я — духовник ордена.

И он продемонстрировал изумленному Шелыгину тайный знак ордена иезуитов. Разумеется, Феликс Эдмундович не только не был высокопоставленным лицом ордена, но и никогда к нему не принадлежал в строгом смысле этого слова, а знак выдумал только что. Но он — тонкий психолог, знаток и ловец человечьих душ, — предполагал, что Шелыгин, который в далекой юности, ведомый романтизмом, вступил в орден, но давным-давно позабыл о нем и, наверное, надеялся никогда больше об иезуитах не услышать, будет так ошеломлен, что подчинится не рассуждая. И он не ошибся. На лице Шелыгина была написана испуганная покорность.

— Живо проведите меня к заключенному Шмидту! — приказал Дзержинский.

— Вы намереваетесь устроить ему побег? Но ведь его и так на днях должны выпустить на поруки...

— Повинуйтесь не рассуждая, сын мой.

С этими словами Дзержинский опустил руку в карман сюртука; пальцы его сжимали скальпель. А меж тем юный Николай Шмидт никогда и в мыслях не держал намеренья становиться царем; он с неодобрением относился к этой эксцентричной идее Саввы Тимофеевича и свято верил в диктатуру пролетариата...

4

— Катюша, я так счастлива!

— Ах, Лиза, и не говори! Как это чудесно, что мы с тобой одновременно встретили таких прекрасных и благородных мужчин! И что это случилось именно теперь, когда мы так горюем по брату и нуждаемся в поддержке и участии...

Тут сестры и наследницы покойного Николая Шмидта — Екатерина и Елизавета — кинулись друг дружке в объятия; они целовались, плакали и смеялись одновременно. Потом Екатерина (старшая) проговорила:

— Он у меня такой... такой... это самое благородное и любящее сердце.

— И мой.

— Добр, красив, умен; души во мне не чает.

— И мой тоже. Заметь, Катя: в наше время, когда мужчины так развратны, он не пытается домогаться близости, а благоговейно ждет дня свадьбы. Он даже не поцеловал меня ни разу... а я, признаюсь тебе по секрету, была бы не против...

— Нехорошо так говорить, — укорила Екатерина. Она и сама была бы не против того, чтоб ее возлюбленный проявлял меньше уважения и больше необузданной пылкости, но не хотела говорить об этом. — Свадьбы непременно сыграем в один день?

— О, непременно!

— Жаль только, что у него такая нелепая фамилия, — сказала Екатерина с легким вздохом.

— Что ты, милая! — возразила младшая сестра. — Ничего не вижу нелепого в фамилии Андриканис. Мне с моим возлюбленным повезло куда меньше. Ну что за фамилия — Таратута?

— Ничего не поделаешь, — сказала Екатерина. — Но когда же я наконец увижу твоего Виктора, а ты — моего Колю? И мы познакомим их друг с другом? (Всякий раз, как сестры намеревались это сделать, то у г-на Таратуты, то у г-на Андриканиса оказывались чрезвычайно важные и неотложные дела.) Может быть, завтра?

— Отлично. Завтра. Однако мне пора; он ждет меня.

И, надевши шляпку, Елизавета помчалась на свидание со своим женихом Виктором Таратутой. Екатерина осталась дома: ее жених Николай Андриканис был нынче в отъезде по важному делу, но к завтрему обещал вернуться.

— Виктор, дорогой... сестра умирает от желания познакомиться с вами.

— Я сам испытываю такое же желание, — ответил г-н Таратута и поцеловал руку Елизаветы. Поцелуй был легок и целомудренен — едва заметное касание сухих губ. — Я в отчаянии, что незнаком с вашей сестрой, Елизавета Павловна, и с ее женихом.

— Так давайте встретимся все вместе завтра! — обрадовалась девушка.

— Мне страшно жаль, но завтра я никак не могу. Уезжаю в Петербург, — с грустью проговорил г-н Таратута.

— Виктор, мы хотим сыграть свадьбы в один день, в одной церкви. Надеюсь, вы не против?

— Увы, Лиза, — отвечал г-н Таратута, — я православный, а жених вашей сестры, насколько я слышал, — католик? Как же мы можем венчаться в одной церкви?

— Ну и что же? Мы с Катей и вовсе лютеранки... Неужели ради любви ко мне вы не можете поступиться этими предрассудками!

— Д-да... там видно будет, — отвечал г-н Таратута. В тоне его звучал едва заметный оттенок недовольства. Но влюбленная девушка ничего не заметила.

Аналогичный разговор состоялся на следующий день между Екатериной и г-ном Андриканисом... Сестры были разочарованы, но утешали себя тем, что уж после свадьбы-то их женихи непременно встретятся, и все они заживут одной дружной семьей без различия национальностей и вероисповеданий. И девушки вновь засмеялись и заплакали. Они были очень, очень счастливы. Они не подозревали о том, что появлению в их жизни столь прекрасных женихов предшествовал целый ряд взаимосвязанных событий...

— Да что ж такое с этими Морозовыми! — в сердцах говорил Владимир Ильич.

— Это ужасная утрата для социал-демократического движения, — соглашался Феликс Эдмундович. — Подумайте, сколько еще средств мог бы Шмидт вложить в наше дело, останься он в живых! Создается впечатление, что их род преследуют несчастья. Я, право, беспокоюсь о судьбе бедных девочек, Кати и Лизы.

Ленин никогда прежде не замечал, чтобы Железного Феликса беспокоила судьба каких-нибудь девочек, перешагнувших порог двенадцати лет. А значит — есть у него к этим сестрам некий специальный интерес... Какой? Догадаться было нетрудно. Ленин посмотрел на своего собеседника с хитрым прищуром и спросил:

— Они наследуют брату?

— Да, — сказал Дзержинский. Он видел ясно, что у Ленина не возникло ни малейшего подозрения относительно смерти Николая Шмидта. Дальше можно было не лицемерить, а говорить откровенно. — Их деньги должны достаться партии. Во-первых, этого желали и Савва Тимофеевич, и Николай Павлович... Во-вторых, девушкам так будет спокойнее. Ведь их сейчас осаждают толпы бессовестных прохиндеев, охочих до богатых наследниц.