Книга Афинский синдром - Александр Михайловский

Желябов перестал улыбаться, и посмотрел на меня настороженно. — А вы ведь, Александр Васильевич, действительно знаете очень многое… Скажите, откуда вы?

Я посмотрел прямо в глаза своему собеседнику. — Если я скажу вам правду, Андрей Иванович, то вы мне не поверите, и посчитаете за сумасшедшего. Но знайте, я хочу предупредить о пагубности вашего пути, и об опасности того, чем вы займетесь в течение ближайших нескольких лет.

— Гм, — задумчиво сказал Желябов, — и в чем пагубность моей революционной деятельности? Я и мои товарищи, считаем, что наступило время социалистических преобразований в России, и пропагандировать идеи этих преобразований — святое дело.

— И много мужиков и фабричных рабочих разделяют ваши идеи? — поинтересовался я, — ведь именно они чаще всего и сдавали вас полиции.

— Я понял, что народ наш для этих идей еще не созрел, — с горечью сказал Желябов. — Надо искать какой-то другой путь для борьбы с самодержавием.

— Речь идет о терроре? — поинтересовался я. — Помнится, господа Чернышевский и Зайчневский уже пробовали призвать мужиков «к топору». И что у них из этого вышло?

— Нет, террор — это не наш метод борьбы. — Все террористы для меня враги более, чем монархисты. Путь террора слишком ответственен.

Я не удивился, услышав эти слова от самого известного в российской истории террориста. В 1877 году Желябов думал именно так. Лишь в ходе «процесса 193-х» он познакомился в тюрьме с «фурией террора» — Софьей Перовской, дочерью бывшего губернатора Санкт-Петербурга. В настоящее же время Желябов больше уповал на пропаганду социалистических идей в народе.

Между тем Желябов мало-помалу разгорячился, и стал вещать, как будто он находился не под арестом, а на собрании кружка народников.

— Да, террор — это путь в никуда, — сказал он, — Но история движется ужасно тихо. Надо ее подталкивать. Иначе вырождение наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело… Теперь больше возлагается надежд на «подталкивание» истории…

— Но если толкать историю в загривок, — сказал я, можно дождаться того, что она обернется, и в ответ треснет кулаком вас в лоб. — Ведь, допустим, вам удается поднять народ на бунт. Бунт побеждает — царя свергли, правительство разогнали. Что дальше?

— Дальше мы, революционеры, передадим власть народу, — с пафосом заявил Желябов. И пусть народ сам установит форму правления.

— Это что-то вроде французских санкюлотов, только на наш, российский манер? — осторожно спросил я.

— А хотя бы и так, — с вызовом ответил мне Желябов. — Чем вам не нравится Национальное собрание и слова: «Libertе, Еgalitе, Fraternitе!» — «Свобода, Равенств, Братство!»?

— Эх-хе-хе, — вздохнул я, — Андрей Иванович, вы просто не знаете — что стоила Франции та самая революция. А если подобная революция, не дай Бог, произойдет у нас, то с учетом русской натуры и нашего размаха, погибших во имя революции будут считать миллионами.

— Все перемены связаны с неизбежными жертвами. Павшие во имя свободы заслужат уважение и вечную память у благодарных потомков, — воскликнул Желябов.

— Андрей Иванович, а вы лично, ваша семья, ваш сын, которой еще совсем кроха, готовы ли оказаться в числе миллионов, которые падут «во имя свободы»? — спросил я.

Желябов вздрогнул. Похоже, что он раньше как-то не задумывался над тем, что я ему сказал.

— Андрей Иванович, а ведь накануне ареста вы в Одессе занимались нужным и полезным делом — помогали славянам — жертвам турецкого террора на Балканах. Скажите, что подвигло вас на это занятие?

— Я всегда был на стороне гонимых и униженных, — сказал Желябов. — Поэтому мое участие в деятельности Одесского комитета помощи славянам я считал и считаю делом достойным, и заслуживающим уважение.

— Не хотели бы вы продолжить свою работу здесь, в Константинополе, — неожиданно для Желябова, спросил я. — Если бы вы знали — сколько здесь находится людей нуждающихся в помощи. Сколько сирот и беженцев, сколько изломанных войною судеб. Вы могли бы здесь с вашей энергией и умом достойно потрудиться на благо людей. — Как вам это предложение?

От неожиданности Желябов вздрогнул. — Но я ведь арестован, и вскоре предстану перед судом, — растерянно сказал он.

— Думаю, что с властями Российской империи мы этот вопрос уладим, — сказал я. Против Югороссии вы никаких преступлений не совершали, поэтому здесь вы будете на свободе.

— Югороссии? — удивленно спросил Желябов. — А что это за государство такое, я о нем ничего раньше не слышал.

— Югороссия, Андрей Иванович, это недавно образованное государство на территории бывшей Османской империи, отвоеванной у турок. Разве вам в Одесской тюрьме ничего об этом не рассказывали?

— Ходили какие-то слухи, — задумчиво сказал Желябов, но толком никто ничего так и не понял. — А кто у вас царь?

— А у нас нет царя. Время военное, и верховная власть в нашем государстве принадлежит адмиралу Ларионову. С Российской Империей у нас доверительно-союзные отношения, так как воюем мы с общим врагом. Ну, а более подробные сведения о нашем государстве вы узнаете позднее.

— Чудны дела твои, Господи, — растерянно пробормотал Желябов. — Выходит, что ваше государство — вроде САСШ или Французской Республики?

— Вам будет трудно многое понять из наших порядков. — ответил я, — но скажу вам точно, что вы будете удивлены многим, увиденным у нас. Для многих, кто попал на территории Югороссии, порой кажется, что они оказались в новом, невиданном доселе мире.

— Александр Васильевич, — задумчиво сказал Желябов, — могу ли я обдумать ваше предложение. Вы прекрасно понимаете, что согласившись с ним, я взвалю на себя некие моральные обязательства. Я должен точно знать, не будет ли мое пребывание здесь нарушением моих жизненных принципов.

— Хорошо, — сказал я, — вы сейчас пройдитесь по древнему Царьграду, и посмотрите своими глазами на нашу жизнь. У нас тут еще пока неспокойно, кое-где резвятся разбойнички, поэтому я дам вам в сопровождение из наших бойцов…

Я достал из ящика стола радиостанцию, и вызвал коменданта Никитина. — Дмитрий Иванович, это Тамбовцев. Кто там у нас сейчас свободный из морпехов? Кукушкин… — Пришлите его ко мне, для него есть небольшое поручение… Хорошо, жду! — подняв глаза, я увидел, что Желябов смотрит на меня удивленным, ничего не понимающим взглядом.

Минут через пять мы с Желябовым лицезрели «явление Христа народу». Кукушкин, несмотря на летнюю жару, был подтянут и застегнут на все пуговицы… Только вот следы помады на щеке был неуставным, — Вызывали, тащ капитан? — козырнул он мне с порога.

— Вызывал, товарищ сержант, — усмехнулся я в бороду, — но, между прочим, помаду после поцелуев надо вовремя стирать с лица…

— Виноват, тащ капитан, — сержант достал из кармана шелковый платочек (подарок Мерседес, подумал я), и протер им щеку, это случайно, исправлюсь.