Книга Собиратель автографов - Зэди Смит

Это южный Лондон. И на соседней улице — южный Лондон. И везде вокруг южный Лондон. А в нем — Пембертон-Хилл. И в Пембертон-Хилл Алекс почувствовал себя не в своей тарелке. Он ничего не мог с собой поделать. Не знал, куда руки-ноги девать. Но от себя не убежишь и себя не переделаешь. Алекс всегда был парнем из северного Лондона, по самоощущению, хотя не в его правилах было с кем-то по какому-то признаку объединяться. Терпеть не мог всякие группировки — по социальному положению, расе, национальности или политическим взглядам — и никогда никуда не записывался, кроме разве что клуба любителей плавания. Но в этом уголке Англии кровь в его жилах бегала как-то по-другому, и он начинал понимать, почему человек, оказавшись в роковом для него месте, перестает походить сам на себя и вытворяет невесть что.

Север в сравнении с югом. Как-то они с Адамчиком из-за этого крепко повздорили, чуть не до драки. Сидели в парке однажды летом. Стояла жара, и они закатали брюки — нога на ногу, жрачку только что подъели. Дивизия муравьев вела наступление от пустого стаканчика на кусок сандвича. Короче, погожий лондонский денечек. Сиди и наслаждайся, если бы не эта разница между севером и югом. Адам один за другим разбивал все аргументы Алекса: о домах, школах, пивнушках, телках, травке, общественном транспорте. Дескать, просто дешевый выпендреж, много шуму из ничего, одни красивые словеса. Муравьи скоро проложили трассы по их животам. В конце концов Алексу надоело спорить, он повалился на густую траву и выпалил свой главный аргумент: «Я так считаю, потому что никто меня в южном Лондоне знать не знает. И я никого не знаю. Хожу словно призрак».

И он умирал, превращался в призрак каждый вторник. Утром каждого вторника, а скорбел о нем один лишь Дучамп. Происходило сие действо в приютившемся под надземкой не то рынке, не то ангаре с бетонной крышей. Солнечные зайчики прыгали по выставленным на продажу фарфоровым чайничкам-кофейничкам, книжкам в потрепанных переплетах и цветам в горшочках. Между колоннами стояли, плыли столбы пыли, целый кордебалет столбов. Исполненное невыразимой печали место. Старушки — божьи одуванчики, в шляпках с лентами, по-девичьи завязанными под подбородком, что-то высматривая, слонялись между стойками с товаром. Словно вдовушки на военном кладбище, среди безымянных могил. У Алекса всегда рядом с ними перехватывало дыхание, и он приходил в себя, только пробравшись к трем сдвинутым вместе столам, за которыми сидел, источая дурные запахи, Дучамп со своими автографами.

— О… кажись, Алекс? Ваше китайское сиятельство… Глазам своим не… — Дучамп придвинулся поближе. Алекс отступил назад. — Чем могу служить, сэ-э-эр?

Дучамп выглядел хуже некуда. Даже по сравнению с предыдущим аукционом заметно сдал. Давно выжил из ума, а теперь и его телеса находились в разобранном состоянии. И никаких надежд на улучшение не наблюдалось. Хотя он старался держать хвост пистолетом. Сумасшествие? Но какое-то умиротворенное — подаренное судьбой. Гойские страхи Дучампа не одолевали. Это Алекса охватывала оторопь, когда он Дучампа лицезрел. Прямо мурашки по спине бегали. Сколько еще вторников осталось Дучампу? А сколько самому Алексу?

— Ничего, ничего. — Алекс бочком-бочком, потихоньку переместился подальше от рта Дучампа. — Правда, я сейчас ничего не покупаю, Брайан. Я продаю.

— Извини, шеф, что-то не врубаюсь…

— Повторяю: ничего сейчас не покупаю, Брайан. Я продаю.

Дучамп извлек из кармана носовой платок и начал прочищать нос. Потом заковылял вместе с Алексом вдоль столов с выставленными на продажу вещицами. Поводил толстым языком по деснам беззубого рта и, приведя в порядок нос, поднес платок к губам. Он то и дело выкашливал что-то желтое с красными вкраплениями, голова его непроизвольно тряслась, а речь на каждом втором слове теряла ясность.

— Пофлуфай, Тандем… Флуфай, паря… Ну чем я тебе помогу, дружище? Ты что, серьезно ждешь, что я… Но мне не до покупок. Сам продаю, чтобы на хлеб себе заработать. Пошевели слегка извилинами — что мне тут светит при нынешних делах на нашем рынке? Одна лажа выставлена, подделка на подделке. И я продаю, Тандем, а не покупаю. Ты же меня знаешь.

Алекс изобразил на международном языке жестов: «Прошу прощения, Брайан», то есть подвел руки под воображаемый футбольный мяч перед собой, вылупил глаза и слегка откинул назад и вправо голову.

— Да не надо мне от тебя ничего. Слушай, как там тебя?.. О, провалиться ему! Толстячок такой… Ну, помоги же! Алекс? Так? Тандем тебя зовут. Так? У Тандема голова на плечах есть… Нет, ни хрена Тандем в нашем бизнесе не рубит. Он же интелли-фу. Так? Это каждая педрила знает. Спроси любого.

— Брайан… Да я вовсе не…

— Все ты — да, вовсе да. Слушай сюда, у меня кое-что есть, из мира кино… Всю жизнь будешь мелочевкой заниматься, да?

— Брайан, даже не знаю… — Дучамп испугался, и голова его затряслась сильнее. — О Боже, Брайан! Ума не приложу… это Оливер Харди?

— Мимо.

— Брайан, у меня совершенно нет времени, сегодня… Нет-нет, все в порядке, лады… Чарльз Лаутон? Сидней Гринстрит?

— Нет, ничего похожего… Посмешнее, чем они. Смешной такой, ты его знаешь. И толстый. Огромный!

— Брайан, прошу тебя! Нельзя ли побыстрее…

— Даблъю-Си Филдс! Он еще в этом фильме играл… По Диккенсу… Я, как и он, только и смотрю, где бы срубить деньжат. Давай, ты ему цену знаешь! Как там он говорил? Забавно так… Давай бери. Как-то так там говорилось, дай вспомню… «Вкладываешь двадцать фунтов и три шиллинга. Результат: счастье. Прибыль…» Нет, погоди-ка, как там у них? Проклятье! Как-то по-другому у них сказано… «Прибыль — двадцать…»[56].

Когда человек одной ногой стоит в могиле или вот-вот лишится рассудка… Он говорит отстраненно, издали, глаза затянуты пленкой, словно густой невыплаканной слезой, а руки беспорядочно мечутся, прижимаются к груди. Алекс пуще всего на свете всегда ценил автобиографию Лоурен Бакалл, в которой она именно так описывала смерть Боуги[57]. Запах (понятно, что гниения)… руки теребят волосы на груди, словно там что-то зарыто, а он хочет это достать. Борьба с неизбежным. Дучамп еще каким-то чудом держался на ногах, но смерть уже поселилась в нем. Алекс чувствовал ее, видел, вдыхал, как когда-то Лоурен. Лоурен Бакалл — не то чтобы богиня секса (как принято считать), а богиня сострадания. И, вспомнив эту предельно честную книгу Лоурен, Алекс шагнул вперед, взял трепещущие ладони Дучампа в свои, силой опустил их вниз и сказал: