Книга Роскошь - Виктор Ерофеев

Но час парикмахерши еще не настал, и не было еще, чего брить, когда Борис возился с вопросами и ответами: «Кто у кого какой» — которые в любовном обиходе представляют собой табу «до» и лакомые кусочки для насыщения любопытства «после».

— Ну хорошо, — сказал Борис, прибегая к законному праву вопроса для отведения разговора от себя. — А у тебя? У тебя сколько было?

Она укусила яблоко, нарочито громко почавкала и вдруг с загадочной улыбкой сказала:

— Не скажу.

— Почему? — опешил он. — Я же тебе сказал!

— А я не скажу.

— Это нечестно, — сказал он и немедленно разозлился на себя за эти детские слова и за детскую интонацию, с которой они были произнесены. Даже покраснел. И стремительно вскочил на ноги, как вскакивает человек, которого дернуло током.

— Не сердись, — удержала она его за руку и потянула к себе. — Просто я боюсь, что ты можешь подумать обо мне плохо.

— Ничего я не подумаю… — пообещал Борис, усаживаясь.

— Ладно, — сказала она. — А как ты сам думаешь?

Борис искоса взглянул на нее, и она весело перехватила его оценивающий взгляд. «Четыре, — подумал он. — Нет, может быть, и все шесть!»

— Не знаю, — сказал он. — Правда, не знаю.

— Представь себе… — она сделала кокетливую паузу. — Ты у меня одиннадцатый.

«Ого!» — невольно подумал он и снова сильно расстроился. У нее было с чем сравнивать; он отчетливо увидел их всех, десятерых: загорелых, мужественных, с легкими циничными морщинками вокруг глаз, опытных, и он, поеживаясь, приближался к их компании (все это имело отдаленное сходство с композицией знаменитой картины Иванова): худой, совсем белый, с бородавкой на кисти левой руки, которую он совсем замучил, затеребил, затерзал, стараясь от нее отделаться, оторвать, но она не отрывалась, а только багровела и кровоточила с одного бока… Компания приветствовала его непристойными жестами, грубым хохотом и насмешливыми выкриками:

— Ну ты, парень, даешь!

— Ну ты силен!

— Ну ты просто чемпион!

Недоумевая по поводу его молчания, она спросила его со смешком:

— Ты думаешь, это слишком много?

— Да, нет, — пожал он плечами. — Тебе сколько лет?

— Двадцать три.

— Ну тогда даже просто немного, — заключил он не без намерения уязвить. И в самом деле, это ее уязвило. Должно быть, она находила, что ей идет это число, не слишком безумное для того, чтобы иметь основания себя не уважать, но в то же время не слишком мизерное для того, чтобы можно было ее упрекнуть за «бесцельно прожитые годы»…

— Видишь ли, — сказала она серьезно, нахмурив лобик, — есть женщины, которые спят только с теми, которых любят любовью под названием «по гроб жизни». Есть другие, которые спят со всеми… Ну, так вот, я принадлежу к третьим, — засмеялась она, — из чего следует, что ты мне нравишься… Ты, правда, очень милый, — добавила она, дотронувшись ладошкой до его щеки.

— Ты мне тоже нравишься, — сказал Борис, которому ее размышления о любви показались в тот момент смелыми и даже глубокими. — Кстати, я так и не знаю, как тебя зовут…

Впоследствии он не раз возвращался мыслью к этому эпизоду и находил нечто символическое в том, что впервые в жизни он познал не просто Наташу, Катю, Лизу или Марину (между прочим, у нее оказалось как раз это безвкусное и приторное, как малиновый сироп, имя), а безымянную женщину или Женщину. Заботясь, как всякий мыслящий человек, о приведении в порядок и гармонизации параметров своей биографии, Борис Собакин расценивал это событие как определенную удачу.

Что же касается Марины, то она была искренне удивлена тем, что они так долго просуществовали, не испытывая надобности в именах, однако этот факт ее несколько смутил, и, видимо, для того, чтобы уберечь свою репутацию как в собственных глазах, так и в глазах Бориса, она была вынуждена несколько раз повторить:

— Такое со мной в первый раз… Нет, честное слово, в первый раз!

На обратной дороге к речке она сообщила Борису, что она замужем.

Институт брака не представлялся Борису священным, но все-таки в его сознании он был окружен некоторыми туманными чарами и производил впечатление. Борис сразу подумал о том, что вся компания, которая так недружелюбно его приняла, несомненно пребывает по другую сторону брачной церемонии, и пусть то, что случилось, было бездарным и невнятным, однако он не только «перешел Рубикон», но и одновременно нахлобучил рога на голову ее мужа; косо, криво, но нахлобучил! Рогоносец — вот слово, которое сильно действует на воображение семнадцатилетнего мальчика… Впрочем, мальчику суждено было почти в ту же минуту убедиться в своем заблуждении: рога оказались очередной парой.

— Ты его не любишь? — осторожно спросил Борис.

— С чего ты взял? — удивилась она. — Люблю.

И вдруг он понял: они ни разу не поцеловались. Как-то не довелось, не успели; они проскочили через поцелуи, как Монголия — через капиталистическую стадию развития…

— А кто, интересно, была твоя первая? — не утерпев, спросила Марина.

Зеленые бритые лица были приведены в состояние затяжного экстаза.

Он шагнул на эскалатор, и по тому, как он шагнул, вернее, даже не шагнул, а прыгнул, было ясно, что он взволнован, спешит и опаздывает. Быстро и мелко перебирая ногами, он пролетел по эскалатору вниз, едва прикасаясь рукою к поручню, и, выскочив, очутился на лодочной пристани, аккуратно сбитой из узких деревянных реек, покрашенных в приятный голубой цвет. Время от времени вода как-то очень забавно чмокала и всхлипывала под рейками, и лодки в ответ легонько терлись друг о дружку бортами. Малыш сидел на краю настила, закатав брючины джинсов до колен, и с довольным выражением на уже загоревшем лице болтал в воде ногами. Рядом лежала раскрытая книга. Был послеобеденный час.

— Привет! — весело сказал Борис Собакин. — Как жизнь молодая?

Малыш оглянулся и долго, внимательно всматривался в него, не отвечая на приветствие. Вдруг одним махом вскочил на ноги, подбежал, спросил сдавленным голосом:

— Что-нибудь случилось, да? Что-нибудь страшное?

— Страшное? — вздрогнув, переспросил Борис Собакин. — Почему страшное?

— Мне показалось, — сказал Малыш, — что умерла мама…

— Бог с тобой! — испуганно вскричал Борис Собакин. — Мама жива и здорова.

Малыш недоверчиво взглянул на него и произнес:

— Я все детство боялся, что мама умрет…

— Я помню, — прошептал Борис Собакин.

— Ты тоже боишься? — спросил Малыш-заговорщик. Борис медленно покачал головой, но затем, словно спохватившись, поспешно объяснил:

— Нет, когда она болеет, боюсь, очень боюсь…

— Это не то, — сказал Малыш.