Книга Петрович - Олег Зайончковский

Припадок, впрочем, длился недолго. Вскоре Олег Михайлович перестал дергаться и затих, приходя в сознание. Когда дыхание его стало ровным, а взгляд осмысленным, его подняли и посадили на стул. Не говоря ни слова, Станислав Адольфович с Авакяном вернулись на свои места. В комнате воцарилась гнетущая тишина.

Петрович, убравшись за кульман, так там и сидел, впечатленный не столько припадком Олега Михайловича, сколько полученной от него неожиданной и незаслуженной выволочкой. Он был ошеломлен и обижен, как человек, которого покусала во дворе знакомая сто лет собака… Ну да, он позволил себе развязный, неприличный тон, но не ругать же его за это такими словами, не падать же на пол… Тем не менее стыд жег Петровича, и он обещал себе завтра же навсегда исчезнуть из проклятого павильона.

Спустя некоторое время Олег Михайлович в своем углу ожил. Молча, с угрюмым видом он собрал вещи, оделся — и, ни с кем не прощаясь, ушел.

И снова в комнате стало тихо, так тихо, что слышно было, как дождь постукивает в окна — словно кто-то ходил по стеклам маленькими коготками.

Очень, очень нескоро шевельнулся Станислав Адольфович. Он открыл тумбу своего стола и достал из нее недопитую бутылку божоле.

— Вам, Карен, не предлагаю, — сказал он, — вы у нас непьющий. А вы, Георгий Петрович, не хотите ли на посошок?

Петрович отозвался не сразу:

— Хочу.

— Ну так идите сюда… что вы там спрятались.

Несмело Петрович покинул свое убежище и пересел в кресло.

— А знаете, Олег в чем-то прав, — раздумчиво произнес Станислав Адольфович, наполняя стаканы.

Петрович покраснел:

— В том, что я мерзавец?

— Нет, конечно… — Станислав Адольфович усмехнулся. — Я имею в виду нас… паноптикум, как вы изволили выразиться. Конечно, мы тут можем показаться бездельниками, занимающимися чепухой, умничающими попусту… собственно, так оно и есть. Но ведь на все имеются причины… много причин, от нас не зависящих. Почему, к примеру, спивается Пал Палыч? Вы не подумайте, что я его оправдываю… но… вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — пробормотал Петрович, глядя в пол. — Завтра я извинюсь.

— Что вы сказали?

— Завтра я извинюсь перед Олегом Михайловичем, — повторил Петрович и вздохнул.

— Вот и славно. — Станислав Адольфович улыбнулся. — Тогда, мой друг, пейте вино.

Таким образом, рабочий день завершился тем же божоле, с которого начался. В шесть часов с минутами Станислав Адольфович, Авакян и Петрович обесточили помещение и вышли под дождь в уже наступившие потемки. Карен с удовольствием затянулся свежим воздухом, попрощался и… сгинул в мокрых кустах, словно медведь. Станислав Адольфович, раскрывши зонт, отправился в вэдээнховский служебный распределитель за продуктами. А Петрович… Петрович прямым ходом двинулся в сторону Главных ворот.

Воздух в здешних аллеях действительно был приятный, несмотря на сырость; тут он не казался таким вязким, сгущенным до жидкого, как на городских проезжих улицах. Фонари, где были целы, горели, и в их свете последние, заплутавшие посетители искали, как выбраться с выставки. Где-то слышалось нетрезвое пение, но это не были дизайнеры, расходившиеся со свадьбы, а скорее всего какие-нибудь подгулявшие провинциалы.

Сегодня Петровичу повезло: он успел впрыгнуть в открытый вагон легкового выставочного «трамвайчика», который духом домчал его до проходной. Главный или Центральный вход-выход ВДНХ даже внешне напоминал плотину крупного гидроузла. Жизнь по разные его стороны текла с неодинаковой скоростью. Внутри выставки люди, подобно топляку в водохранилище, большей частью бесцельно и беспорядочно дрейфовали, прибиваясь случайно к островам павильонов. Однако, просочившись сквозь гребень могучих колонн в город, «топляк» тут же попадал в уличную стремнину и превращался в грозное таранное орудие. Людское движение здесь обретало цель и направление, и плохо приходилось тому, кто мешал этому движению. Пьяных и калек, стариков и растерянных провинциалов — всех их улица мела к обочине, выбрасывала на берег, где клевали носами нищие, терпеливые, как рыбаки, упорные, как московский дождик.

Но Петрович знал свой маневр, и он умел уже двигаться в ритме и темпе столичной улицы. Лавируя и перестраиваясь в плотном потоке людей, он держал курс на метро.

И вот оно показалось — здание, смахивавшее на вэдээнховский павильон, но поглощавшее посетителей в гораздо большем количестве. Конечно, никакой павильон не вместил бы такую прорву народа, но этот — он только декорировал собой глубокий косой тоннель, ведущий в московское подземелье. Туда-то, в тоннель, люди и сливались — будто дождевые стоки.

Из больших разверстых дверей на Петровича пахнyло нутряной резинной отрыжкой, а потом метро сделало вдох и всосало его в полость вестибюля. Здесь он временно утратил качества индивидуума. Тут люди прессовались в слитную массу и в гипнотическом оцепенении подвигались в сторону глоткой зиявшего тоннеля. Только на краю эскалатора люди отлеплялись друг от друга, — как оловянные солдатики, сметаемые со стола, они, шеренга за шеренгой, проваливались вниз. Пропуском на эскалатор служил обыкновенный рыжий пятак, но в час пик можно было проскочить и «зайцем». Толпа шла так густо, что даже чуткие фотоэлементы не могли различать составные человеческого фарша, — челюсти механического контролера вздрагивали, но схлопнуться не успевали.

Ступив на самоходную лестницу, Петрович сразу притерся к правому краю. А слева мимо него побежали граждане из числа особо нетерпеливых. Так бывает, когда на речном обрыве случается осыпь: некоторые камешки катятся быстрее других, обгоняют и перепрыгивают остальных, и все для того, чтобы первыми кануть в воду. Но Петрович никого не перепрыгивал. Эскалатор сам доставил его на подземную станцию, где, снова включив ноги, Петрович занял позицию на перроне.

Метро в Москве было что в доме подпол. Только здесь не крысы гонялись друг за дружкой, а голубые поезда с забавными трельяжами окошек спереди и сзади. Поезда эти были меньше настоящих, но производили несообразный оглушительный шум. Вот Петрович услышал приближающийся гул и протяжный скрежет, утончающийся до писка; волосы на его голове шевельнуло ветром… и метропоезд, блестя глазами, как тарантул, показался в норе тоннеля. Когда он остановился и открыл свои двери, пассажиры, собравшиеся на платформе, толкаясь и теснясь, ринулись в пустые вагоны. Этот штурм на конечной станции выглядел так же глупо, как героическое взятие окопов, покинутых неприятелем. Однако и Петрович не зевал: он в числе первых ворвался в вагон и занял место на выпуклом валком сиденье, тянувшемся вдоль стенки.

Путь предстоял неблизкий: с воем и грохотом, подо всем городом — туда, где ждали его котлеты с вермишелью и кастрюлька с тети-Таниным вермишелевым супом. И весь этот путь, точнее, подземную его часть Петровичу предстояло проделать боком. Странные были в метро вагоны: их создатели усадили пассажиров спинами к окнам, а лицами друг к другу. И странные здесь были пассажиры: ровным счетом ничего нельзя было прочитать на их лицах. Петровичу на память приходила детская шалость: поймав с Сережкой-мусорником двух кошек, они сажали их вот так же нос к носу между рам подъездного окна. Кошки, естественно, нервничали и принимались драться. А пассажиры метро почти никогда не дрались — они обладали удивительной способностью смотреть друг сквозь друга или вовсе смотреть, не видя. Казалось, на время поездки души их отлетали куда-то, и лишь пустые тела их согласно покачивались на вагонных диванчиках… Впрочем, это только казалось; стоило Петровичу, забыв осторожность, уставиться на своего визави, как лицо у того начинало оживать: подергивало щекой, хмурилось и принимало недовольное выражение.