Книга Радость поутру - Пэлем Грэнвил Вудхауз

Результат оказался превосходен. Принимая во внимание, что я со школьных лет никого не пинал, можно было опасаться некоторой заржавленности в суставах. Но нет, ничего подобного. Давняя ухватка сохранилась. Расчет был точен, и исполнение безупречно. Мальчишка исчез в кустах, пролетев по воздуху, как из пушки. И в тот же самый миг раздался голос Флоренс:

– Ах!

В этом возгласе ощущалась бездна эмоций, они хлестали через край. Но, к великому моему недоумению, это были не совсем те эмоции, которых естественно было бы ожидать. Ужас в нем отсутствовал, не было и ничего похожего на негодование и оскорбленную сестринскую любовь. Хотите верьте, хотите нет, но преобладала в этом возгласе нота радости. Можно даже сказать, ликования. Короче говоря, ее «Ах!» в сущности равнялось обыкновенному «Ура!», и я был этим глубоко озадачен.

– Вот спасибо, Берти! – сказала она. – Я как раз собиралась сама дать ему хорошенько. Эдвин, поди сюда!

В чаще леса затрещало. Рассудительный ребенок осторожно выбирался из зарослей, придерживаясь диаметрально противоположного направления. «Ух ты!» – смутно донеслось издалека, и он окончательно сгинул, не оставив даже обломков.

Флоренс взирала на меня с сердечным и благодарным выражением во взгляде и с довольной улыбкой на губах.

– Большое тебе спасибо, Берти, – повторила она прочувствованным голосом. – Я готова с него шкуру спустить! Открываю альбом с газетными вырезками, а негодник половину отзывов на «Сплин и розу» наклеил вверх изнанкой. По-моему, назло. Жаль, что не удалось его поймать, но ничего не поделаешь. Не могу сказать, Берти, до чего я тебе благодарна. Как ты додумался?

– Да так, пришло вдруг в голову.

– Понимаю. Внезапно осенило. Центральная тема моего романа тоже пришла мне в голову внезапно, как бы сама по себе. Дживс сказал, что ты хочешь со мной поговорить. Это что-то важное?

– Да нет, ничего важного.

– Тогда отложим. Я пойду, попробую как-нибудь отпарить то, что он наклеил, может быть, получится.

Она торопливо зашагала обратно, но все-таки на пороге оглянулась и любовно махнула мне рукой. Я остался один и мог, наконец, проанализировать создавшееся положение.

Хуже всего себя чувствуешь, мне кажется, когда накрылось дело, которое, ты считал, у тебя в кармане. Я растерянно смотрел в будущее и никак не мог вздохнуть, мне словно влепили медицин-боллом под ложечку, – был со мной один раз такой случай, когда я ездил в Америку. Даже неожиданно обнаружившиеся в характере Флоренс нормальные человеческие черты, о наличии которых я до сих пор и не подозревал, не могли примирить меня с тем, что меня теперь неотвратимо ожидало. Флоренс, которой хочется содрать шкуру с Эдвина, это, конечно, лучше, чем Флоренс, не способная испытывать такие желания, но все равно, как ни верти, ничего хорошего я впереди для себя не видел.

Сколько я так простоял, предаваясь горьким думам, прежде чем обратил внимание на слабое попискивание у себя под боком, мне трудно сказать. Довольно долго, я думаю, так как, когда я все же заметил рядом с собой Нобби, она уже дергала меня за рукав довольно раздраженно, точно человек, который попытался вступить в общение с глухонемым, но в конце концов убедился, что от такого одностороннего разговора одна досада и никакого прока.

– Берти!

– А? Прости, я задумался.

– Ну, так очнись. Опоздаешь.

– Опоздаю? Куда?

– К дяде Перси в кабинет.

Я уже раньше имел случай сообщить, что неплохо умею различать у тучек светлую изнанку, и если любой катаклизм или бедствие имеет положительную сторону, я рано или поздно обязательно ее замечу. Вот и теперь слова Нобби напомнили мне, что крушение всей моей жизни имеет положительную сторону. Как ни мрачна открывающаяся передо мной перспектива, от которой уже не отвертеться, зато можно, по крайней мере, избежать разговора с дядей Перси.

– А, – говорю, – ты вот о чем. Это отменяется.

– Отменяется?

– В награду за участие в этом деле мне должны были открыть тайный способ Фитлуорта, как освободиться от помолвки с Флоренс Крэй. Я его уже узнал, и он здесь неприменим. Поэтому я возвращаю верительные грамоты.

– Значит, ты отказываешься нам помочь?

– Любым другим образом, который вы мне предложите, – пожалуйста. Но не посредством приведения в бешенство дяди Перси.

– Ах, Берти!

– И нечего восклицать «Ах, Берти!»

Нобби выпучила на меня глаза, и на минуту мне показалось, что сейчас снова вступят в действие жемчужные капли, о которых так красноречиво говорил Боко. Но Хопвуды сделаны из прочного материала – плотину не прорвало.

– Но я не понимаю, – только и произнесла Нобби. Я подробно объяснил ей, что произошло.

– Боко утверждал, – заключил я свой рассказ, – что его метод безотказен. Но это оказалось не так. И если никакого другого предложения у него нет, я…

– Но у него есть другое. Вернее, у меня есть.

– У тебя?

– Ты хочешь, чтобы Флоренс расторгла помолвку?

– Да!

– Тогда ступай поговори с дядей Перси, а я покажу ей то письмо, где ты написал все, что о ней думаешь. Оно не может не подействовать.

Я встрепенулся. Точнее, я подпрыгнул вверх на добрый фут.

– Вот это да!

– Ты что, не согласен?

– Еще бы не согласен!

Я разволновался, как, кажется, никогда в жизни. Про то письмо я совершенно позабыл, но теперь, припоминая его пламенные строки, я почувствовал, что надежда, уже совсем было умершая, скидывает с себя гробовые пелены и снова приступает к исполнению прежних обязанностей. Способ Фитлуорта, может, и не сработал, но средство юной Хоупвуд, без сомнения, сделает свое дело.

– Нобби!

– Думай на бегу!

– Ты обещаешь показать то письмо Флоренс?

– Честное благородное, если ты задашь жару дяде Перси.

– Боко на посту?

– Сейчас уже наверняка.

– Тогда с дороги! Я иду!

И я, как на крыльях, устремился к дому, перескочил через порог, пронесся по коридору к дверям дядиного логова и вломился в дверь.

ГЛАВА 22

Кабинет дяди Перси, который я, вообще говоря, посетил сейчас впервые в жизни, представлял собой, как пишут в сценических ремарках, «богатый интерьер», изобилующий всевозможными столами и столиками, креслами, коврами и прочими устройствами. Одну стену целиком занимали книги, а на противоположной висело большое живописное полотно, изображающее, надо полагать, нимф или кого-то в этом роде, занятых играми с существами, которые, как я понял по виду и манерам, были фавнами. Обращали на себя также внимание большой глобус, вазы с цветами, чучело форели и скульптурный бюст – не исключено, что покойного мистера Гладстона.