Книга Приглашение в зенит - Георгий Гуревич

…И пали ниц ученики, содрогаясь, в страхе спрятали лица в пыли. Алат же воскликнул: “Ядрэ, отец мой, в твое лоно иду”. И ввысь вознесся…

…И сказал Жрец: “Един бог Ядрэ–Нерэ. Алат — сын его и пророк”.

Признаюсь, самую чуточку я был польщен. Лестно все‑таки, когда с каждым твоим словом носятся, повторяют его без конца, хотя бы и перевирая. Но так ужасно перевирать: ядерная энергия, ставшая богом! И я — пророк ее! И это беспомощное, бессмысленное бормотание: “Не оставь нас в смертный час… руку протяни… защити перед ликом грозного Ядрэ”.

Вообще, я как‑то расплылся, рассредоточился, стал вездесущим и на все способным. Ко мне обращались с самыми несообразными, взаимно исключающими просьбами. “Алат, пошли ветер”, — молил один. “Алат, прекрати ветер”, — взывал другой. “Алат, пусть жена принесет мне сына”. “Алат, не посылай мне детей, я устала”. “Алат, пусть любимый женится на мне поскорей”. “Алат, пусть ее любимый разочаруется и полюбит меня”. В их глазах я стал сватом, и сводней, и акушером, и агрономом и ветродвигателем.

“Ну, допустим, — сказал я себе, — меня с каким‑то основанием почитают в этой пустыне, где лава добывается по предложенному мною способу. Но ведь были, кроме того, каналы и берега океана, где каменные холмы совсем не требовались. Был Великий Город, порт, заморская торговля, ремесло, книги, переписчики книг, философы, ученики философов. Мои семена оказались бесплодными, но ученики тех учеников должны же были растить мысль”.

Сотня–другая километров — не преграда для того, у кого за плечами реактивный мотор. Я пересек пятнистую Огнеупорию, отыскал знакомый поток лавы, возле которого некогда убил пару лфэ, вдоль потока пролетел до залива, увидел утесы, прикрывавшие вход в гавань. Все нашел. Но гавани не было. Ни единая лодчонка не скользила по полированному зеркалу океана. На месте бывших причалов черные стебли вели свою вечную игру с ветром, приседая и выпрямляясь. Суетливые огнеупорийки проворно срезали листья.

— Корабли не приходят сюда? — спросил я одну из них.

— Алат упаси, — ответила она. — Давно уж не было пиратов.

— А что там за океаном? Знает кто‑нибудь?

— Старики говорят — там край света. И за краем пещера Ветра. Он прячется туда, когда ему надоедает дуть. И там в темных норах сидят демоны мрака, страшные–престрашные, голодные–преголодные. Когда корабль приближается, хватают его, глотают целиком с мачтами и веслами. Плавать туда? Алат упаси!

Торговой улицы не было, стен, ограждающих ее, тоже не было. Ветер съел стены за это время, только с воздуха при боковом освещении разглядел я продолговатые бугры. Выше, насколько я помнил, в низине меж двух холмов были прежде сады, ступенчатый каскад подводил к ним лаву из океана, сотни кнэ и рабов крутили колеса с черпаками. Ступени каскада я нашел, даже колеса кое–где сохранились, заброшенные, проржавевшие, ненужные… Но на месте садов ветер пересыпал пыль. И несколько десятков огнеупорцев, пыхтя и обливаясь серебристым потом, складывали кучу камней. Должно быть, собирались продавить кору “молитвенным холмом”.

— Почему же вы не используете каскад и колеса? — спросил я.

И услышал в ответ:

— Алат рек: “Все необходимое я вам поведал. Большего не скажу, чтобы разум ваш не привести в смятение”. В песнях не сказано о колесах, стало быть, колеса — смятение и суемудрие.

Действительно, не говорил я о колесах. Но ведь они и без меня были известны.

И вот стою я перед экзаменаторами, разоблаченный, уличенный в невежестве и несообразительности, развожу в растерянности руками:

— Не гожусь в дипломаты, извините. Два раза летал, так и не выбрал время для переговоров. В первый раз отложил и опять откладываю. Извините, ошибся, попал в мир ленивого разума. Эти огнеупорные дураки еще не доросли до мышления. Они из тех, кто крестится, когда грянет гром, только проголодавшись, хлеба достать догадаются. Жевать, спать, любить — больше им ничего не нужно. Любознательности ни на йоту, все непонятное объясняют единообразно: так устроил бог. Философы были среди них исключением, болезненным отклонением от нормы. А правило: темнота и лень. Порода такая: разум ленивый.

— Значит, вы предлагаете отказаться от сношений с этой планетой? — ледяным голосом спрашивает Техник.

— Отказаться жалко, даже нецелесообразно как‑то. Планета нужна Звездному Шару. Сорок девять земных масс, можно слепить сорок девять земель или сорок тысяч искусственных спутников из этого материала. Ведь это расточительство: использовать свою планету так, как огнеупорцы. Кое–где поверхность скребут; их шахты словно булавочные уколы в кожуре, о недрах они и не помышляют. Сорок восемь масс из сорока девяти можно взять безболезненно. Конечно, раскалывать чужую планету на куски нельзя, оболочку им сохранить надо, но недра можно выкачать. Кое‑что придется переделать при этом: заменить естественную гравитацию искусственной, подземный подогрев ядерным отоплением, освещение дать на огороды. Само собой разумеется, надо согласовать с хозяевами такие перемены, в обмен на сорок восемь ненужных масс преподнести им всю культуру Звездного Шара. Преподнести можно… но некому предлагать. Какой‑то странный мозг у огнеупорцев. Рассуждать способны, но не любят, предпочитают верить на слово. Поверят, а потом разуверятся, проклинать будут.

— Может быть, природа этих существ такова, против природы не поспоришь. Правильно я вас понимаю? — Лирик задает вопрос.

— В том‑то и дело, что мозг приспособлен к мышлению, а мыслить не хотят.

— Раньше вы иначе объясняли, — напоминает Граве.

— Иначе? Да, объяснял иначе, говорил об экономии мышления, о том, что огнеупорные на склонны думать о ненужном. Впрочем, противоречия тут нет. Экономии ради каждый размышляет о собственных делах, а общепланетные принимает на веру. Даже причина есть. Собственную жизнь огнеупорец может организовать: выбрать профессию, жену, дом построить, детей вырастить — об этом он и думает. А изменить весь строй производства не в его силах. Деды и отцы добывали хлеб, воздвигая каменные холмы, еще двадцать поколений будут добывать хлеб каменными холмами. Ничего не меняется в течение одного поколения. Даже в песнопениях изрекается: “Коротка их память, потому что коротка жизнь”. И всем представляется: так было, так будет.

— Значит, так и будет? Срок жизни‑то не меняется. — Это замечание Лирика.

— Ничего не меняется? — уточняет вопрос Граве.

— Нет, не меняется, срок жизни тот же. Хотя нет, меняется кое‑что. Растет темп перемен. Сейчас холмами продавлено примерно шесть процентов территории. Шесть процентов или восемь — невелика разница, все равно просторно. Но вот будет использована четверть территории, потом половина, три четверти… Придет поколение, которому некуда будет распространяться. Простор или теснота — разница существенная. Этим уже придется придумывать что‑то новое: шахты вместо холмов или же какое‑то искусственное освещение. Одна выдумка выручит одно поколение, другая — полпоколения, треть. Три перемены за одно поколение, появится психологическая привычка к переменам. И старинное “так было, так будет” сменится на “все течет, все меняется”. Глобальные перемены станут насущной необходимостью. Тогда и придет время для космических переговоров.