Книга Сфера Маальфаса - Елена Долгова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гаген молчал, всем существом вбирая чистый, прозрачный, морозный воздух настоящего, не оскверняемого магией мира.
…Все-таки пахло серой.
WAS GOD BESHERT,
IST UNERWERT[4]
Надпись на конском налобнике из луженого железа
(Империя, 25 января 7000 года от Сотворения Мира)
Через три часа совсем рассвело, женщину увели, Гизельгер остался один. Графа Дитмара так и не нашли, но император забыл о советнике, забыл обо всем – о собственном сыне, который где-то на южной равнине преследует вожаков альвисов, быть может, вооруженных смертельно опасной магией, о войске, которое, разгромив врага, ожидало приказов и наград, не беспокоился даже о Сфере Маальфаса, которая, наверное, все еще мерцает где-то синим светом, угрожая жизни властителя Империи. Гизельгер думал.
Где теперь его дочь? Жива? Может быть, среди тех, кто бежит по холодной равнине, спасаясь от мести победителей? Или девочка погибла еще много лет назад, во время ритуала ухода в Обитель? Может быть, ее убили вожаки альвисов, в междуусобной борьбе за власть – не надо лгать хотя бы себе – она была слишком юной и доверчивой и вряд ли выжила.
А если все же выжила? И провела в пещерах двадцать пять лет. Сколько прямых наследников великого правителя корчилось вчера в крови, в грязи, на снегу, под мечами опьяненных легкой победой наемников? Гизельгер, сжав кулаки, бессильно застонал. Его плоть и кровь! Его девочка. Не ушедшая с почетом от мира, чтобы посвятить себя молитвам, даже не мертвая и упокоившаяся. В страданиях, в боли, в унижении, среди полулюдей, забывшая свое прошлое и свой род… Что делать? Найти, спасти? Но император не помнил лица дочери.
Она мертва или все равно что мертва, понял Гизельгер, и, возможно, лучше не ворошить прошлое.
Что там сказала эта женщина, баронесса Виттенштайн? Что все альвисы – потомки их Пришедших, то есть имперских Молящихся? Из года в год Жребий падал на знатных баронов, реже задевал богатых горожан и ремесленников, и никогда – низкорожденных бедняков. Одни имели все, другие ничего. Ничего, кроме уверенности, что у них не отнимут родных и близких. Кому нужны нищие и безродные? Империя твердой рукой Жребия держала в повиновении своевольную знать. Кто же мог подумать, что пещерные твари, отверженные, стоящие ниже самого последнего крестьянина, окажутся по большей части потомками голубой имперской крови?
Император, пораженный внезапной мыслью, от души расхохотался. В смехе присутствовала изрядная доля горечи. Жребий нередко падал на старших сыновей и дочерей. Раз так, и наследники наследников живы, в Империи почти не остается законных владельцев земель. Хотя как истолкует церковь это изменение в династическом праве Молящихся? Эге! Он-то с удовольствием посмотрел бы на постные лица кое-кого из приближенных, услышавших славную весть.
Но нельзя. Нельзя бросать государство в пучину смуты из-за отцовской слабости. Гизельгер прогнал все мысли, замер на минуту, закрыв глаза.
…Жребий придется отменить – ни к чему собственноручно плодить врагов государства. Позже, обдумав все, он найдет убедительные причины, сумеет договориться с попами…
…Видимо, придется доверить тайну сыну. Наверное, Дитмару тоже, жаль, что старый друг Билвиц сейчас в Уэстоке. Но и без его советов ясно – толпа грязных альвисов не стоит бедствий Империи. Они не нужны никому, даже собственным дальним родственникам – так пусть же сдохнут как жили – во тьме…
…Мужчина может молчать, но на язык женщины полагаться безрассудно. Кинжал или яд не понадобятся – достаточно отдать приказ о немедленной казни безымянной лазутчицы…
А дочь самого Гизельгера… Что ж, свою звонкоголосую девочку он похоронил много лет назад. Пусть давно оплаканные и почти забытые тоже останутся во тьме, раз это нужно живым.
Император встал, потянулся, расправив онемевшие мышцы. Почему-то ныло сердце. Пустое, он еще далек от старческой немощи, крепко держит и меч и скипетр. Это только усталость.
Никто не смел войти без приказа. Поэтому никто не видел, как в пустом шатре плакал сам великий император…
Нора подняла голову, лежащую на скрещенных руках. После разговора с Гизельгером ее вежливо, но безо всяких объяснений проводили в отдельную палатку, выставили охрану. Кажется, она что-то ела, но уснуть не смогла, стоило закрыть глаза – вокруг колыхалась мягкая живая тьма. Во тьме лежали мертвые альвисы. Странным образом они были живы, звали ее, окликая по имени. Нора знала, что где-то там, среди других черных холмиков, лежит, свернувшись клубком, Даура.
В палатку, откинув полог, вошел хмурый капитан императорской охраны, махнул рукой, сделав знак выходить. Нора поднялась. После беседы в палатке правителя ей дали плащ, такой, какой носят поверх доспехов, чтобы она могла прикрыть платье альвисианки. Сейчас она зябко куталась в этот плащ. Ноги так и остались босыми, но она уже не чувствовала ни холода, ни боли. Охрана вела ее куда-то в сторону, прочь от озера, к холмам. Встречные глядели с любопытством, кое-кто отводил взгляд в сторону. Остался позади лагерь, холмы были не такие, как в землях отца – ниже, более пологие, нет серых камней. За зарослями шиповника, еще кое-где сохранившего остатки почерневших листьев, четверо мужчин и женщина остановились. Один из солдат шагнул вперед и крепко взял Нору за плечи, второй поспешно связал ей руки.
– Встань на колени.
– Сколько ей лет – шестнадцать?
– Какая тебе разница, Берт. Они взрослые в двенадцать, убийцы к пятнадцати, а к двадцати годам – трупы.
Капитан уже держал в руке платок, собираясь завязать осужденной глаза. Третий солдат наполовину выдвинул из ножен меч-клеймор.
– У вас есть какое-нибудь желание? Может быть, хотите прочитать молитву?
Нора молчала. Бессмысленно просить о пощаде. Она сделала то, что считала правильным, и обманулась. Добро обернулось злом, а может быть, вовсе нет ни добра, ни зла, а есть только длинный одинокий путь между холмов, а в конце шевелится и зовет ее та самая тьма. Если бы она еще могла надеяться, то просила бы о спасении. Но кто спасет ее? Отец и Элеран давно забыли Нору, оставив тьме. А Дайгал… Дайгал уже спас ее один раз, но она предала Дайгала.
– Вы молчите? – капитан подошел вплотную и повязка скрыла тусклый свет зимнего дня. – Ну что ж, начинай, Берт. Да помилуют святые ее душу.
Граф Дитмар, выслушав рассказ императора, внешне остался спокоен. Однако в душе он испытывал отчаяние, ярость и горькое разочарование. Винить в случившемся было некого – только себя.
Прошедшей ночью он, опьяненный кровью и азартом охоты, безо всякой необходимости возглавил отряд, добивавший в темноте одиноких беглецов. Тем самым Дитмар изменил своему главному правилу – перестал наблюдать за императором. И вот – рушится все, что стоило долгих месяцев усилий, риска и тонкой дипломатии. Стань император символом спасения и религиозного очищения страны, отмени Жребий – и о его свержении можно будет забыть на долгие годы.
