Книга Третья Мировая Игра - Борис Гайдук

Еще несколько дней как во сне прошло. Столько счастья, что иногда думал — задохнусь или разорвусь на части. Но не задохнулся, вместо этого как будто бы вырос на этих чудесных дрожжах, как будто ростом выше стал, грудь расширилась. Словно волшебной водой, Машенькой упиваюсь и сказочным богатырем от этого делаюсь.

Сказал маме, что хочу жениться. Она расстроилась, сказала, что рано. Еще больше огорчилась, когда узнала, кто невеста. Сначала стала отговаривать, потом махнула рукой, заплакала. Все время плачет матушка моя, а я и не знаю, как ее утешить.

— Я хотела, чтобы ты хозяином в доме стал. Чтобы люди тебя, как отца, уважали. А ты что же? Уйти задумал, как будто своего дома нет…

— Мам, я так или иначе через год учиться уеду. А хозяйство пусть Николка принимает. Ему по силам.

Не успокоилась, все утро вздыхала.

Переговорил с братом. Он главенствовать в доме готов, даже рад. Хотя ему тоже интересно и в Калугу поездить, и Москву повидать. Записки мои путевые, те, что я отцу присылал, несколько раз от начала до конца читал и дружкам пересказывал. Обещал я ему при встречах подробно все рассказывать. Видно, порода наша такая, любопытная. А может быть, слабеют лучи, выходят люди из-под их власти. В отцовском письме об этом тоже написано, только многое из этой части пропало.

Маше все равно предложение сделаю, хоть родительского разрешения пока и не получено.

Как только мама невесту увидит, тут же перестанет противиться, все сомнения у нее пропадут. Почему же я раньше этого не сделал? Видно, совсем голову потерял. Но еще не поздно. Теперь мне все возможно. Все могу: и сказать, и сделать, и жизнь свою наперед увидеть.

Маша плетет из ивы корзинку. Ловко плетет, как будто всю жизнь этим занималась. Увидела меня, подхватилась навстречу. Ослепнуть можно от ее улыбки. Сразу к намеченному приступлю, иначе рядом с ней все на свете забуду, утону в озерах, растворюсь без остатка…

— Машенька… Я прошу тебя стать моей… моей женой…

Смотрит на меня как будто серьезно, а глаза смеются. Потом расхохоталась. Что такое? Что это значит? Неужели такая нелепая вещь сказана? Но нет, хохочет так, что у меня и самого губы в стороны поползли.

— Ну, что скажешь? Пойдешь за меня?

— Ну, не знаю, мне надо подумать, — важно отвечает, но как будто понарошку. — Вон как у вас, деревенских. Чуть что — сразу жениться.

У меня, наверное, так лицо вытянулось, что она сама мне на помощь поспешила.

— Пойду, конечно. Ты ведь моя половинка.

— Кто?

— Половинка. Есть такая старинная заволжская легенда про то, что все люди были сотворены целыми, а потом разрублены на половинки и перемешаны. А единым целым становятся только тогда, когда свою вторую половину снова встретят и с ней соединятся. Слышал ты такое?

— Нет…

Красивая сказка. Отец и мама были, интересно, половинками? Наверное, нет. Мама всегда простой женщиной была, домовитой. Очень хотела много детей иметь, но после Николки рожать не смогла, горевала из-за этого. Ни отец, ни дед о серьезных вещах с ней не говорили. А мне вот, значит, больше их повезло. Как же ей про скорый отъезд сказать. После, наверное…

— Маша, знаешь, у меня было такое желание — уехать с тобой на край света.

— Уехать? Зачем? А потом — мы и есть на краю света. Кроме вашего Зябликова, на десять километров никакого людского жилья нет.

Не могу оторвать глаз. Знаю, что нехорошо так пялиться, подглядываю украдкой. Маленькая грудь с сосочком вверх, тонкое, но крепкое плечо. Вот она какая, истинная красота, вот оно, совершенство.

— Нет, еще дальше. Может быть, за границу. Или за Волгу. Страшно у нас становится.

— А что за границей? Все то же, ты сам видел. Только мы там до конца жизни будем чужими. Чужаков никто не любит. А потом — здесь у нас крыша. Где еще мы такой дом найдем?

— Верно. Это я так, мечтаю. Мне ведь скоро… придется вернуться на Князеву службу.

Сказал — и молчу. На нее искоса посматриваю. Она тоже молчит. Но видно, что опечалилась.

— Я ненадолго. Сразу же попрошусь в отставку. Дмитрий Всеволодович, я думаю, меня держать не будет. К зиме я вернусь, и мы будем вместе. А на следующий год мне нужно в Университет. Даже если Дмитрий Всеволодович на меня осерчает и рекомендацию не даст…

Еще немного помолчала, повернулась ко мне. В глазах крупные слезы. Как жемчужины.

— Миша, я все понимаю. Я пойду за тобой. Если, конечно, ты меня возьмешь. Или здесь ждать тебя останусь, дом стеречь буду… Как скажешь…

Будто камень у меня с сердца скатился. Схватил ее, прижал к себе.

— Со мной, конечно, со мной! Я ведь в Москве никого не знаю. А за домом Николку попросим присмотреть. Он у тебя как, в собственность оформлен?

— Нет.

— Надо оформить. Мы обязательно будем сюда приезжать. Сил набираться и от людей отдыхать.

— Так и сделаем. Когда… уезжаешь?

Когда? Поскорее надо. Положенный отпуск мой давно кончился. Когда же? Не знаю. Смогу ли вообще уехать — тоже не знаю. Но надо решиться.

24

Пришла новая весть с игровых полей. Точнее говоря, из Москвы.

Уволили из главных тренеров Петьку. Вызывали его в Думу для отчета и там как свора собак накинулись. Чиновники Игрового союза, государственные советники, думские заседатели — все. Поставили ему в вину необоснованную потерю мяча. В действиях усмотрели самовольство и недооценку противника. Это у Петьки-то недооценка противника! Обвинили в том, что не смог координацию отрядов у вражеской столицы организовать. Даже отчаянный карпинский удар по воротам, при котором одиннадцать человек погибли, назвали оплошным подарком мяча неприятелю. Заграничный игровой опыт ему тоже припомнили, а предложение о найме английских нападающих и вовсе за открытую диверсию посчитали. И обвинили Петьку ни больше ни меньше как в государственной измене и постановили предать его суду.

Государь дело рассмотрел и Петьку немедленно из главных тренеров отставил, но от суда, правда, помиловал. Да и как было не помиловать, когда за Петьку чуть ли не половина государства взволновалась. Снова народ на площадях забурлил, но уж в этот раз толпа охрану смяла и в Кремль ворвалась. Целый день колобродили под самыми думскими окнами, насилу их оттуда к ночи выпроводили. Из многих городов люди на выручку Петьке потекли.

И — небывалое дело: несколько отрядов своим тренерам повиноваться отказались! Не поверили игроки в суд над Петькой, да еще такой скорый. У нас такого отродясь не бывало. За границей неповиновение случалось, но и тех случаев всего наперечет. Поползли и неясные слухи о княжеском саботаже, только на экране и в газетах о том ни слова. Селяне наши тоже взволновались. Некоторые из вельяминовских горячих голов в Москву собрались, своими глазами на все поглядеть и за Петьку на площадях слово кричать. Мне тоже Петьку жалко, но уже как-то без сердца, как любимого книжного героя. Отодвинулись от меня все игровые треволнения, как будто в горницу, где пир горой идет, дверь закрыли — все слышу: голоса, смех, здравицы, но сам в другом месте нахожусь и другим делом занят.