Книга Черным по белому - Аркадий Аверченко

Алексей обворожил меня своей особой: от него так вкусно пахло потом здорового, сильного парня, он был так благожелательно ленив, так безумно храбр, так ловко воровал у отца папиросы, что мечтой моей жизни сделалось – быть во всем на него похожим, а впоследствии постараться заполучить себе такое же местечко, которое он занимал теперь с присущим ему одному презрительным шиком. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечтал: «Ах, когда-то еще у меня будут такие длинные кривые ноги», терся об его выгоревший засаленный пиджак и думал: «Сколько еще лет нужно ждать, чтобы моя курточка приняла такой приятный уютный вид». Да! Это был настоящий человек.

– Алексей! – спрашивал я, положив голову на его живот (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь в чулан с съестным или на диван в пустынной бильярдной и, лежа в удобных позах, с наслаждением вели длинные разговоры). – Алексей! Мог бы ты поколотить трех матросов?

– Я? Трех?

Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.

– Я пятерых колотил по мордасам.

– А что же они?

– Да что ж… убежали.

– А разбойники страшнее?

– Разбойники? Да чем же страшнее? Только что людей режут, а то такие же люди, как и мы с тобой.

– Ты бы мог их поубивать?

Он усмехался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будет таких прекрасных губ – печально думал я):

– Да уж получили бы они от меня гостинец…

– А ты кого-нибудь убивал?

– Да… бывало… – зевота и плевок прерывали его речь (прекрасная зевота! чудесный неподражаемый плевок!). – В Перекопе четырех зарезал.

Это чудовищное преступление леденило мой мозг. Что за страшная личность! Что ему, в сущности, стоит зарезать сейчас и меня, беспомощного человечка.

– А знаешь, Алексей, – говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, – я у папы для тебя выпрошу сегодня двадцать папиросок.

– Просить не надо, – рассудительно качает головой этот худощавый головорез. – Лучше украдь потихоньку.

– Ну, украду.

– А что, Алексей, если бы тебя кто-нибудь обидел… Что бы ты…

– Да уж разговор короткий был бы…

– Убил бы? Задушил?

– Как щененка. Одной рукой.

Он цинично смеется. У меня по спине ползет холодок:

– А папа… Ну, если бы, скажем, папа отказал тебе от места?

– А что ж твой папа? Бриллиантовый, что ли? Туда ему и дорога.

После такого разговора я целый день бродил как потерянный, нося в сердце безмерную жалость к обреченному отцу. О, Боже! Этот большой высокий человек все время ходил по краю пропасти и даже не замечал всего ужаса своего положения. О, если бы суровый Алексей смягчился…

Повар Никодимов, изгрызенный жизнью старичок, был человек другого склада: он был скептик и пессимист.

– К чему все это? – говаривал он, сидя на скамеечке у ворот.

– Что такое? – спрашивал собеседник.

– Да это… все. – Что все?

– Вот это: деревья, дома, собаки, пароходы? Собеседник бывал озадачен.

– А… как же?

– Да никак. Очень просто.

– Однако же…

– Чего там однако «однако же»! Глупо. Я, например, Никодимов. Да, может быть, я желаю быть Альфредом?! Что вы на это скажете?

– Не имеете права.

– Да? Мерси вас за вашу глупость. А они, значит, имеют право свое это ресторанное заведение назвать «Венецианский карнавал»? Почему? Что такое? Где карнавал? Почему венецианский? Бессмысленно. А почему, например, я в желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? А почему в суп – вкусно? Все это не то, не то и не то.

В глазах его читалась скорбь.

Однажды мать подарила ему почти новые отцовские башмаки. Он взял их с благодарностью. Но, придя в свою комнату, поставил на стол подарок и застонал:

– Все это не то, не то и не то!

Пахло от него жареным луком. Если Алексея я любил и гордился им, если к Никодимову был равнодушен, то поваренка Мотьку ненавидел всем сердцем. Этот мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первом месте.

– А что, Мотька, – самодовольно сказал я однажды, – мне мама дала сегодня рюмку водки на зуб подержать – у меня зуб болел. Прямо огонь!

– Подумаешь – счастье! Я иногда так нарежусь водкой, как свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да и вообще, я веду нетрезвый образ жизни.

– Да? – равнодушно сказал я, скрывая бешеную зависть (где он подцепил такую красивую фразу?). – А я нынче пробовал со ступенек прыгать – уже с четвертой могу.

– Удивил! – дерзко захохотал он. – Да меня анадысь кухарка так сверху толкнула, что я все ступеньки пересчитал. Морду начисто стер. Что кровищи вышло – страсть!

Положительно, этот ребенок был неуязвим.

– Мой отец, – говорил я, напряженно шаркая ногой по полу, – поднимает одной рукой три пуда.

– Эге! Удивил! А у меня отца и вовсе нет.

– Как нет? А где же он?

– Нет, и не было. Одна мать есть. Что, взял?

– А чем же лучше, если отца нет? По-моему, хуже…

– Ах ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отец за ухо дернет, а меня на-кася! Никакой отец не дернет.

Этот поваренок умел устраиваться в жизни. Никогда мне не случалось видеть человека, который бы жил с таким комфортом и так независимо, как этот поваренок.

Однажды я признался ему, что не люблю его.

– Удивил! – захохотал он. – А я не только тебя не люблю, но плевать хотел и растереть.

Я молча ушел и про себя решил: лет через тридцать, когда я вырасту, этот мальчишка вылетит из нашего дома.

Глава 3 Торговля

В первый день на открытии ресторана было много народа: священник, дьякон, наши друзья и знакомые. Все ели, пили и, чокаясь, говорили:

– Ну… дай Бог. Как говорится.

– Спасибо, – повторял, кланяясь всем, растроганный отец. – Ей-богу, спасибо.

Я сидел возле него, и знакомые спрашивали:

– Ну, как ты поживаешь? Прехорошенький мальчишка! Славный ребенок.

Они целовали меня и трепали по щеке.

«Ага, – рассуждал я, – раз я такой хороший – можно от них кое-что и подцепить».

Когда отец ушел распорядиться насчет вина, я обратился к толстому купцу, который называл меня «славным мужчиной и наследником».

– Дайте мне сардинку, которую вы кушаете.

– Я тебе дам такую сардинку, – прошептал купец, – что ты со стула слетишь.

Худая благожелательная дама, назвавшая меня достойным ребенком, ела икру.