Книга Дикие пчелы на солнечном берегу - Александр Ольбик

В подпечке найдет себе место старый барсук, наплодит большое семейство, а на трубе, так и не увенчанной оковалком, вороны совьют раздольное гнездо и переживут многие события, в которых участвовали люди, так и не понявшие и не вынесшие урока из того, что однажды прокатилось железной бороной по человеческому племени…

…Первой что-то почувствовала Тамарка: отвлекшись, от карт и вытянув по-куриному шею, она стала прислушиваться к одной ей открывшимся звукам. Что-то почудилось и Ольге, она даже задержала руку перед веером карт и тоже стала во что-то вслушиваться. А когда за окнами раздалось отчетливое, заливистое ржание, все в доме замерло. Одни только лучины продолжали жить пьяным колыханием теней.

— Что бы это могло быть, а, Федорович? — опуская, на пол Ромку, спросил Карданов.

— Туши лучины, — приказал дед. — Давненько гостей у нас не было.

Ромка, отцепившись от рук бородача, по-вдоль лавки поскребся в сторону мамы Оли. Теперь все обитатели хутора ясно различали за стенами хаты множественные звуки, и страх, смешанный с нетерпеливым любопытством, стал расселяться в душах горюшинцев.

Карданов успел погасить лишь две лучины, когда в сенях властно стукнули шаги, открылась с широким распахом дверь и на пороге появился затянутый в кожу человек. Он несколько задержался у дверей, всмотрелся внутрь избы, и когда, видимо, убедился, что опасности для него нет, шагнул в переднюю.

На кубанке сверкнула лучом звездочка.

— Наши! — сорвался из-за стола Вадим.

В самый последний момент его схватила за рубаху Ольга и с силой осадила назад. Но то, что сказал Вадим, готово было сорваться с языка и Карданова, и Тамарки, и самой мамы Оли, и Верки. Даже Ромка, узрев искорку звезды, засуетился и без страха стал влезать на лавку. И только Керен, ближе всех находящийся к гостю, заранее пресек в себе все попытки лезть с расспросами и давать необдуманные ответы. Он сидел на скамеечке и продолжал щепать растопку.

— Товарищи! — сказал громко вошедший, — Мы действительно наши и выходим с отрядом из окружения. — Он снял висевший поперек груди автомат и прислонил его диском к лохани. Однако руку от ремня пришелец не отнял.

Из-под кубанки выпукло блестел лоб, а под ним — некрупными вишенками темнели настороженные глаза.

— Мы тут, браток, давно уже отвыкли от наших и ваших, — не глядя на гостя, заговорил Александр Федорович. Война научила его не доверять форме и знакам различия. — У нас тут давненько никого не было… Отвыкли от незваных…

У Карданова на этот счет были другие думы: «Какого хрена ты, Керен, лепишь человеку тухту? Наши это! Кому же еще тут быть по всей форме да с родной речью». Однако сказал беженец другое:

— Мы люди темные: не знаем в чем грех, в чем спасение…

— Все ясно, — сказал человек в коже и, сняв кубанку, порывисто стряхнул с нее влагу. Коротко подстриженные волосы были примяты и спутаны. — Разрешите хоть присесть… Двое суток не слазили с седел…

В сенях снова продробили кованные каблуки. Звякнули шпоры, и в избу ввалился худой, длинный малый, на котором, козырьком вбок, красовалась фуражка со звездой. Тонкий лакированный ремешок, спущенный с тульи под подбородок, оттенял на щеках рыжеватую щетину.

Глаза острые, словно на каждом предмете оставляющие зарубку. Когда этот взгляд, прочертив по лицам горюшинцев, задел Ромку, тот мгновенно сполз с лавки и спрятался в тени стола.

— Товарищ комвзвода, — обратился вошедший к человеку в кожанке, — что прикажете делать с лошадьми? Может, у хозяев есть какой корм…

— Это мой заместитель, Федоров, — представил рыжего командир взвода. — Хозяин, — обратился он к деду, словно угадал в нем главу семейства, — прошу выделить для моих лошадей сенца… Красная Армия за все рассчитается…

— Незачем рассчитываться, — возразил дед, — травы кругом на целый фронт хватит…

— Согласен, отец, только тогда вам придется показать хлопцам свои угодья. Мы ж тут у вас, как слепые кутята. — Комвзвода прошел к скамье и устроился на ней — неподалеку от Карданова. — Курево найдется? — обратился он к беженцу.

Тот взял с подоконника кисет и бросил его на стол. Дед вместе с Федоровым пошли во двор.

— Держись, парень, правей, — предупредил Керен. — Какие-никакие гряды… Вы приехали-уехали, а нам с их жить целую зиму.

Кругом ощущалось присутствие чужой жизни: из-за пуньки ветерок доносил табачные запахи, фырканье и переступку лошадей, приглушенные редкие голоса. На поляне, между избой и баней, они остановились.

— Вот тут и пасите коней, — Керен наклонился и провел рукой по мокрым, начавшим умирать, лепесткам клевера.

Возвратились к пуне. Федоров негромко окликнул:

— Востриков! Ты где, Востриков?

— Здесь я, товарищ младший лейтенант, — с земли поднялся человек с едва различимым овалом лица.

— Возьми кого-нибудь из взвода и вот с этим стариком отведите коней на кормежку. Седла не снимать…

Дед хотел возразить — дескать, не дело идти ему пасти на ночь глядя скотину. Но события развивались сами собой, вроде бы и без тырчков, однако как-то механически заведено. Некогда было вставить слово.

— Где, батя, тут у вас можно расквартироваться? Буквально на пару часов.

— Заползайте в пуню… Токо предупреждаю: куревом там не баловаться. Сено, как порох…

И по мере того, как Керен соприкасался, хоть и мимолетно, с речью, запахами людей и животных, едва уловимыми шорохами, перезвоном уздечек и перестуком копыт, едва слышимыми (да и слышимыми ли?) шепотками и паузами между ними, словом, по мере того, как внимал навязанной ему незнакомой атмосфере, в нем зарождалось глубинное беспокойство.

Теперь Востриков шел впереди Керена: поворотив за угол сарая, они наткнулись на еще одну группу людей, нещадно чадящих табачными дымами. Плотным, не растекающимся в стороны голосом Востриков кому-то приказал: «Отправьте лошадей на выпас… Хозяин хутора покажет место…»

Разговор сошел до сбивчивого шепотка. До Керена долетали лишь обрывки фраз: «…ни в коем случае… часовых плотнее, кольцом… не сдобровать…»

Человек, которого назвали старшиной Востриковым, был небольшого роста, и единственное, что еще успел отметить про себя дед — это смешанный водочно-табачный аромат, исходящий от старшины. Однако пахло не махорочным духом, а каким-то сладковато-приторным «городским», какой обычно исходит от дорогих с длинным мундштуком папирос.

В темноте задвигались кони, глухо тукались в бока стремена и, пофыркивая, лошади потянулись в поводу за людьми. Кто-то неразличимый удивительно писклявым голоском послал в темноту матюгальник, после чего раздался хлесткий, с перетягом, удар плеткой. Ближняя лошадь дернулась, и Александр Федорович, ощутив на плече давящую массу, с трудом успел отстраниться. Рука, рефлекторно вытянутая вперед, коснулась мокрого, обрызганного грязью лошадиного бока, и снова дед поймал себя на ощущении тревоги.