Книга Банда 3 - Виктор Пронин

— Тебе опасно так долго общаться с прокурором.

— Что делать... Некоторым прокурорам тоже опасно общаться со мной...

— Я заметил, что прокурорам, даже бывшим, вообще опасно общаться с кем бы то ни было. — Анцыферов снова выпил коньяку. Как и просила Леночка, половину оставил, и она не заставила себя ждать.

— Твое здоровье, Леня, — сказала она и, сделав небольшой глоток, поставила стакан на стол. — Я, конечно, в этих делах соображаю мало, но здравый смысл иногда меня посещает.

— Что он подсказывает тебе сейчас?

— Его надо убирать. Срочно.

— Похоже на то, — согласился Анцыферов.

— Я не шутила, — Леночка поднялась и направилась к двери.

— Ты о чем?

— Сегодня, здесь, сейчас... — Она улыбнулась от двери. — Дальше будет еще хуже, Леня. Как бы тебе не вернуться в те места...

— Он тоже меня об этом предупредил.

— Значит, решение принято? У нас с тобой?

— Будем считать, что мы согласовали позиции, — осторожно ответил Анцыферов.

— Долго зреешь, Леня, — жестковато ответила Леночка и вышла из кабинета.

Анцыферов поднялся, запер за ней дверь и, вернувшись к столу, допил коньяк. После этого набрал номер Пафнутьева, а едва услышал его голос, тут же положил трубку. Не мог он сейчас звонить Пафнутьеву, не имел права. Это было смертельно опасно для него же, Анцыферова. Это было равнозначно тому, что он просто подписывал себе приговор.

Промаявшись несколько часов, Анцыферов позвонил Пафнутьеву уже после обеда, после трех часов. Ни на что не надеясь, ничего не желая, просто подчиняясь чувству вины, смутному ощущению — звонить надо, иначе будет плохо. Не ему плохо, а плохо вообще, в мире.

И опять судьба не дала Анцыферову поблажки, не позволила отступить, промолчать, слинять не позволила — Пафнутьев оказался на месте и поднял трубку после первого же звонка.

— Да! — закричал он с непонятной дурной радостью. — Слушаю вас внимательно! — казалось, он давно ждал звонка в полной уверенности, что ему сообщат что-то радостное.

— Паша? — спросил Анцыферов, хотя прекрасно узнал, с кем говорит. Голос Пафнутьева, его бывшего подчиненного, нельзя было спутать ни с каким другим.

— Да, Леонард! Это я! — Пафнутьев тоже сразу узнал Анцыферова.

— Как поживаешь?

— Очень хорошо! — не задумываясь ответил Пафнутьев.

— Здоровье? Самочувствие?

— Прекрасно! — орал Пафнутьев, сбивая Анцыферова с толку, тот никак не мог перейти к главному, к тому, из-за чего и позвонил. — А у тебя?

— И у меня, — кисло ответил Анцыферов.

— Скажи мне, Леонард... Давно собираюсь спросить... Давно меня это тревожит... Как Леночка?

— Паша, — решился наконец Анцыферов. — Паша... Неклясов знает адрес твоей служебной квартиры. И я об этом сообщаю... Это все, что я могу для тебя сделать...

— Ты ему сообщил? — напористо спросил Пафнутьев все тем же тоном, хотя радости в его голосе резко поубавилось.

— Да, Паша... От меня он узнал.

— Зачем ты это сделал?

— Так уж получилось... Жизнь, Паша, это...

— Я знаю, что такое жизнь, Леонард. Я, видишь ли, сам немного иногда вижу... Объяснять мне, что такое жизнь, не надо. Скажи лучше — как понимать?

— Ты ведешь дело Бильдина, общаешься с Ерховым... Ты немного знаком с методами Неклясова?

— Немного, — Значит, мне нечего объяснить.

— Вон ты как, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — Но это... Твое мужское достоинство при тебе?

— Похоже, при мне... Хотя до сих пор хочется время от времени в этом убеждаться.

— Тогда привет юной парикмахерше.

— Спасибо... Лена больше не стрижет, она у меня кассиром работает.

— Значит, все равно стрижет! — уверенно заявил Пафнутьев. — Но теперь уже зелененькие, а?

— Можно и так сказать, — уныло согласился Анцыферов, чувствуя тягостность и от выпитого коньяка, от которого он начал уже трезветь, а это состояние всегда ему было особенно неприятно, и от бестолковости разговора, в котором Пафнутьев куражился, злился и поддевал, как в былые времена. — Я тебе немного помог, Паша?

— Ты помог Неклясову. А меня угробил.

— Ну... Так уж угробил...

— Когда сообщил Вовчику адрес? — жестко спросил Пафнутьев.

— Сегодня утром.

— Посмотри на свои золотые часы, Леонард! Сколько они показывают?

— Четвертый час.

— Ты дал Неклясову на проведение операции не меньше пяти часов. Правильно?

— Где-то так, — вяло проговорил Анцыферов. — Где-то так...

— А после этого спрашиваешь, сильно ли ты мне помог? Плывешь, Леонард, плывешь. Лагеря тебя не закалили. Хотя с некоторыми это случается. И раньше ты был слабаком, и сейчас им остался...

— Если бы я сказал тебе об этом раньше, он бы меня убил.

— Леонард! — вскричал Пафнутьев. — Ты дурак. Ты круглый дурак. Я бы просто устроил небольшую автомобильную аварию, его роскошный «мерседес» нечаянно столкнулся бы с мусороуборщиком. Гаишники всех бы задержали на несколько часов, Ерхов за это время переселился бы в другое место...

— Вообще-то да, — согласился Анцыферов. — Я как-то не подумал...

— Да ты никогда не думал! Ты только думательные позы принимал! Как мне жаль, как мне ее жаль! — простонал Пафнутьев.

— Кого?

— Леночку, твою юную кассиршу. С кем ей приходится жизнь коротать! Бедное дитя!

— Может быть, ты скрасишь ее существование? — с обидой спросил Анцыферов.

— Интересное предложение... Не ожидал... Я подумаю.

И Пафнутьев положил трубку. И тут же набрал номер служебной квартиры, где залечивал раны Ерхов, где он в тишине и безопасности давал свои показания. Номер не отвечал. Пафнутьев позвонил снова, чтобы исключить всякую случайность и знать наверняка, что звонит он туда, куда требуется. Нет, все правильно. Длинные, безответные гудки были ответом. Положив трубку, он тяжело обмяк в кресле. Ему все стало ясно. Неклясов нанес удар, Ерхов мертв. Суда не будет. Неклясов остается на свободе, и все начинается сначала.

— Отошли в предание притоны, — нараспев произнес Пафнутьев слова старой, забытой песенки, которая в молодости казалась ему чрезвычайно смелой и крамольной. — Кортики, погоны, ордена... Но не подчиняется законам трижды разведенная жена... Кортики, погоны, ордена, — со вздохом повторил Пафнутьев и опустил лицо в ладони.

* * *

Все получилось, состоялось, сбылось, как хотелось. Неклясов был нервен, возбужден и радостен. Быстрой, легкой походкой, едва касаясь земли своими маленькими, остренькими туфельками, опережая собственное длиннополое пальто, которое развевалось где-то сзади и едва поспевало за ним, с непокрытой головой и развевающимися небогатыми светлыми волосенками вышел он из подъезда, откуда только что, за секунду до этого, два его амбала выволокли бледного Ерхова. Он был еще в бинтах и после перевязки пребывал в тошнотворном состоянии. Но был, вот он, живой и подлый, предавший и выболтавший.