Книга Есико - Иэн Бурума

По пути в Студию А, где снимали «Звуки весны», мы прошли мимо замечательных декораций: разрушенной токийской улицы, в центре которой зияла залитая водой воронка от авиабомбы. Руины домов, изготовленные из крашеного дерева, выглядели пугающе натуральными. Рядом в колодце был установлен ручной насос, производивший ядовитого вида пузыри, вздувавшиеся на илистой поверхности этого затхлого водоема. Старый ботинок, выброшенная кукла, сломанный зонтик и другие обломки искусно расположены на поверхности воды. Сгорбившийся над гитарой мужчина. Вода из пожарного шланга падает на съемочную площадку, изображая летнюю грозу. Малолетняя проститутка — волосы свалялись, губы в ярко-красной помаде, высокие каблуки — стоит у входа в залитый неоновым светом танцевальный зал, из которого по команде режиссера — «Мотор!» — выбегает красивый молодой человек в гавайской рубахе с белым пластиковым ремнем. Мужчина с гитарой на заднем плане играет популярную балладу. Если бы не громадная довоенная кинокамера и свисающий с бамбукового шеста микрофон, если бы не прожектора и режиссер в белой мягкой шляпе, подобную сцену можно было бы наблюдать в любом уголке на окраинах Токио.

Мерфи так торопился в студию, что даже не взглянул в сторону съемочной площадки. Я отвесил неуклюжий поклон режиссеру, в котором узнал того стройного молодого человека с совещания в штаб-квартире командующего. Он улыбнулся и кивнул в ответ. Но Мерфи велел мне поторапливаться, и я так и не посмотрел, как снималась эта увлекательная сцена.

Внутри Студии А духота была еще сильнее, чем на открытой площадке. Когда же включили свет, жара стала просто невыносимой. Миягава, режиссер, при нашем появлении встал и приказал ассистенту поставить два стула рядом с ним. Ярко освещенная съемочная площадка представляла из себя небольшой сад перед деревянным японским домом. Низенькие деревца в горшках и бамбуковую поросль то и дело обливали водой, чтобы те выглядели свежими.

В этом искусственном саду стояли молодой человек в белом летнем костюме, со слишком толстым слоем грима на лице, и маленькая изящная женщина в платье с цветочным узором и белых носках. Она выглядела очень знакомой, но я не узнавал ее. Чтобы у актеров не потек грим, стоявшая рядом ассистентка поочередно промокала им лбы носовым платком. Миягава хлопнул в ладоши, попросил тишины и что-то сказал актерам. Джордж прошептал, что это репетиция. Кто-то протянул нам сценарий на английском. Там были такие слова.

Мужчина. Я люблю тебя. Я буду любить тебя вечно.

Женщина. Обещай, что никогда не отпустишь меня.

Мужчина. Мы всегда будем свободными.

У актрисы были необыкновенно большие глаза, которые она открывала еще шире, когда произносила свою реплику, протягивая любовнику губы для поцелуя. Миягава наклонился вперед в своем кресле, от сосредоточенности его лицо покрылось морщинами. Вот он еще раз хлопнул в ладоши. Сказал что-то резкое актрисе, которая энергично закивала, извиняясь за свою неловкость. Джордж объяснил, что во время поцелуя она должна была закрыть глаза. Они прошли эту сцену еще несколько раз, молодой человек наклонялся вперед, чтобы заключить ее в свои объятия, а девушка закрывала глаза в блаженном предвкушении, но всегда останавливалась за секунду до настоящего контакта. Я пытался вспомнить, где я раньше видел ее лицо. Спросил Джорджа, кто она. Джордж сказал, что она очень известная актриса и что зовут ее Ёсико Ямагути. Это имя было мне неизвестно.

— Оʼкей, начали. Хонбан! — сказал Миягава. Это слово я знал. Оно означало что-то вроде «настоящая вещь».

Актеров в последний раз промокнули носовым платком. Госпожа Ямагути посмотрела на Миягаву, явно чем-то озабоченная. Он сделал ободряющий жест и пролаял какое-то приказание. Девушка с носовым платком бросилась на площадку. В правой руке, на этот раз затянутой в белую перчатку, она держала два крошечных кусочка марли, издававших слабый запах химии. Ямагути закрыла глаза и подставила губы девушке, которая заботливо вложила кусочки марли между губ, как на причастии.

— Начали! — закричал Миягава.

Актер великолепно выдал реплику. Молодой человек и девушка обнялись, его губы на короткое мгновение коснулись ее губ, обернутых в марлю. Мерфи улыбался, как благосклонный священник. А мне тогда все это не понравилось. Но тем не менее мы стали свидетелями великого момента: первого поцелуя в истории японского кинематографа.

Всеобщее облегчение ощущалось почти физически. Госпожа Ямагути прямо на месте сплясала восторженную джигу. Актер, которого звали Окуно Сиро, ухмыльнулся и почесал затылок под аккуратно уложенными волосами. И даже Миягава больше не выглядел напряженным, представляя нас своим звездам.

— Привет! — сказала мисс Ямагути, тряхнув мою руку. — Приятно с вами познакомиться. Я люблю американцев.

— Ну, — ответил я, слегка ошарашенный, — а я люблю японцев.

Она нервически хихикнула.

— Не-е-е-ет! — сказала она, протестуя. Возможно, она подумала, что я отношусь к ней свысока.

Мерфи же взял ее за руку:

— Просто здорово, что я познакомился с вами, Ямагути-сан! Наши парни из разведки все о вас знают. Все они любят вашу песню «Китайские ночи» еще с уроков японского. Просто обожают, уверяю вас!

— Ри Коран! — сказал я. — Вы — Ри Коран? Я обожаю ваш фильм!

Все ненадолго замолчали, как будто я сказал что-то бестактное. Может быть, я обидел ее, перепутав с кем-то. Но я был уверен, что это она. Как я мог забыть это лицо, глаза? Конечно, на экране актеры всегда выглядят крупнее. Я стоял, как дурак-поклонник перед любимой актрисой, и смотрел на нее.

— Ри Коран, — тихо ответила она. — Да, когда-то меня так звали… Но Ри Коран больше нет. Она умерла в сентябре сорок пятого. Сейчас меня зовут Ёсико Ямагути, и я прошу вас быть снисходительным.

Значит, китайская девчонка, которой восхищался Фрэнк Капра, на самом деле была японкой! А почему тогда у нее китайское имя? Как и многое в Японии, все это весьма озадачивало. Вообще-то для меня — до того, как я приехал в Японию, — все азиаты были на одно лицо. Я не мог отличить китайца от японца или корейца. Теперь же мне казалось, что различать я научился. Но Ямагути не выглядела как типичная японка. Она выглядела, ну, не знаю… как азиатка — и всё.

7

Меня часто спрашивают, как японцы смогли так внезапно превратиться из наших самых жестоких врагов, готовых драться с нами до смерти, в дружелюбных, покорных и миролюбивых людей, с которыми мы встретились после того, как война закончилась. Словно бы кто-то нажал, волшебную кнопку — и вся нация из «мистеров хайдов» превратилась в «докторов джекиллов». Мы ждали, что нас встретит миллион отравленных бамбуковых копий, вместо этого мы получили «ассоциацию отдыха и развлечений», предлагавшую японских девушек солдатам союзников — да, именно так — до тех пор, пока наши же собственные пуритане не решили запретить сей вид общения.

Подобная метаморфоза в поведении может объясняться элементарной практичностью. Осознавая, что их солдаты вытворяли с другими нациями, японцы хотели уверенности в том, что мы не будем им платить той же монетой. Для многих европейцев это стало еще одним подтверждением типично японского таланта обманывать — дескать, они всегда были нацией двуличных лжецов, которые думают одно, а говорят другое и которые с фальшивой улыбкой смотрят на мир сквозь прорези глаз на бездушной маске лица.