Книга Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

Когда нас привезли в Окраинку, нам сказали, что выселили нас навечно, есть указ Молотова и что над нами устанавливается комендатура: без официального разрешения за переезд из села в село — пять лет. Из района в район — 10 лет. Из области в область — 15 лет. Из республики в республику — 25 лет. В нашем селе одна семья ингушей сбежала в самую суровую зиму, кажется, в Узбекистан. Они скрылись в одну ночь. Я не знаю их судьбу, но говорили, что они остались живы.

Контроль и надзор за тем, чтобы никто никуда не убегал, осуществлялся комендантом и помкоменданта, его называли «полкоменданта». Каждый месяц в определенную дату необходимо было явиться и расписаться. Над некоторыми милиция осуществляла личный контроль. И местные очень хорошо доносили, кто на что способен. Доносительство было очень сильно развито.

В селе жили всего две казахские семьи, остальные — разных национальностей. Семей пятнадцать ингушей, одна семья чеченская, две молдавские — их еще с 30-х годов выселили как кулаков, три семьи белорусы, украинцы и даже один курд. Много было немцев, семей десять. Они были в ужасном состоянии — война! Местное население относилось к ним как к фашистам. В школе некоторые учителя меня называли бандитом, а немцев — фашистами. Могли сказать: «А ну-ка, ты, фашистенок», или «Эй, бандючонок». Мы почти привыкли к такому обращению и даже гордились этим. Значит, я нормальный. Если какого ингушонка или чечененка не называли бандитом, значит, он или сексот, или нехорошее что-то.

Однажды я стоял на улице, а в доме у нас молились: отец собрал сельскую паству. Вдруг вижу, по улице бежит девушка-немка, волосы растрепанные, и кричит: «Война закончилась! Война закончилась!» Я зашел в дом, встал в дверях и сказал: «Война закончилась!» Все повернулись ко мне. Я говорю: «Там тетя бежала, кричала: “Война закончилась!”» И тогда они сотворили молитву. Семь стариков — сначала мой отец помолился как имам, потом все остальные — возблагодарили Бога за то, что это великое человекопобоище кончилось.

В 1952 году умер мой отец, и я попал в интернат для репрессированных в поселке Денисовка. Проучился я там недолго, после окончания пятого класса мне вернули документы и сказали на следующий год в интернат не приезжать, потому что места для меня нет, оно отдано для ребенка фронтовика. Я поехал к дяде домой, первую четверть раз-два в неделю ходил в соседнее село за 12 км в школу, мне было интересно, и я очень хотел учиться. И тогда я написал письмо председателю районо. В письме я рассказал, что я ингуш и хочу учиться, что у меня нет родителей, я сирота, окончил пятый класс, обещал вести себя нормально. Детское такое письмо — ну что может написать шестиклассник? Однажды подозвал меня директор школы и говорит: «Тебя вызывают в районо». Дает мне бумагу и показывает адрес. Помню, что был очень холодный день. Я сел на борт грузовой машины, доехал до районо, но был уже вечер, и все ушли домой. И тогда я начал ходить и спрашивать, где живет районо. Наконец мне показали дом, я постучался. Мне открыла женщина-казашка. Я говорю: «Я — Кодзоев Исса, ингуш, я писал письмо в районо». Она привела мужа, он меня спросил про письмо. Оказывается, оно его сильно тронуло, мое письмо.

Меня очень хорошо приняли. Принесли большую чашку с теплой водой и с мылом, я помылся, а его жена мыла мне ноги — это было первый раз в моей жизни. Меня накормили. Я прожил у них неделю, отъелся и почувствовал себя уже нормальным гражданином Союза Советских Социалистических Республик. Очень хороший человек был этот казах, он искал для меня место, ходил и звонил. Нашлось оно в интернате в селе Ливановка Камышинского района. Поймали грузовую машину, снабдили меня харчами. Мороз стоял небольшой, градусов десять, но одежда у меня была не очень теплая, полуботинки парусиновые и простые носки. И мне сказали: «Все время танцуй, пока едешь!» В открытой машине всю дорогу, пятьдесят километров, я танцевал, ритуал зикр[48] совершал. Шоферу было приказано сдать меня коменданту с рук на руки. Село располагалось на кургане, и дом коменданта был там же. Меня высадили. «Вот тебе документы, во-о-он, камышовую крышу видишь? Хорошо видишь, ингуш?» Я сказал: «Хорошо вижу» ,— и тогда водитель дал мне пинка. «Катись, там директор, ему и отдашь документы».

Встретили меня хорошо, сразу отвели в столовую. Надежда Васильевна, наша кухарка, большую миску борща мне поставила: «Все ешь, а то половником по голове огрею, сукин сын». А я и без нее бы все уплел!

В интернате было семнадцать девочек и тринадцать мальчиков. Бывший помещичий дом, широкий коридор посередине, с одной стороны мальчики, с другой — девочки. Круглые сироты, как я, жили на полном обеспечении круглый год. Таких было человек десять, и мы получали свои деньги из Федоровского детдома. А прочие — их в табеле почему-то называли «прочие» — в учебное время учились, а на каникулы ездили домой. По национальности — русские, украинцы, казахи, немцы, девочки-литовки были. Так я жил с шестого по десятый класс, до 1956 года.

Пионером я никогда не был, потому что у меня было плохое поведение. Я и не хотел быть пионером. Я не видел, что они особые ребята, эти пионеры, да ингушей не очень-то принимали. Потому что мы спецпереселенцы. Вдруг я потом великим шпионом заделаюсь, проникну в пионерскую организацию…

В седьмом классе был такой предмет, назывался Конституция СССР. Преподавал его учитель Ким Иван Иванович, по национальности кореец. В нашем классе было трое репрессированных: я — ингуш, мой друг Арнольд, немец, и девочка-немка. Тесная комнатка, я сидел на первой парте, рядом была ниша с какими-то приборами, гербарий. Я поднял руку и спрашиваю: «Вы сказали, что все народы имеют одинаковые права, а почему для ингушей и немцев нет таких прав, как для остальных граждан СССР?» Учитель взял футляр из-под очков, стукнул меня им по голове и говорит: «Бандючонок, для бандитов и фашистов тюрьмы строят, а не конституции пишут». Я не удержался, схватил гербарий и надел ему на голову. Смотрю, девочка-немка плачет, Арнольд по-немецки что-то кричит. Учитель начал выгонять меня из класса, а я говорю: «Я не уйду!» Я уже в таком был физическом состоянии, что вполне мог дать ему отпор, если бы он попытался на меня воздействовать силой. Он схватил парту, тащит ее, а тогда в парте ученик сидел, как танкист в танке. Я уперся, ерзаю, а ученики хохочут. Зашла классная руководительница, из класса меня выгнали, приказали идти к директору. А директором у нас был Иван Маркович Неделько — Герой Советского Союза, белорусский партизан. Он был очень добрый и честный человек, но такого матерщинника я в жизни больше не встречал. Он матерился стихами. Плечо у него было выбито бронебойным снарядом, рука висела. Если он подходил и начинал раскачивать рукой, надо было отходить на безопасное расстояние. Но мужик был отменный. Я его очень уважал. Зашел я к директору, а он схватил большую геометрическую линейку и отхлестал меня хорошенько по мягкому месту. «Будешь, сукин сын, баловаться!» Иван Маркович позвал в класс классную руководительницу и говорит: «Посадите за парту этого сукина сына!» Он сделал так, чтобы меня спасти, чтобы меня не отправили в детприемник. Тот, кто попадал в детприемник, тот потом попадал в урки.