Книга Черные клинки. Ветер войны - Евгений Перов

Здесь не было окон.

Поэтому всегда царило только два времени суток: кромешная ночь и почти не отличающийся от нее сумрак. Единственной связью с остальным миром служила дверь. Когда ночь сменялась сумраком, под дверь совали миску жидкой каши да вторую с водой. Незадолго до того, как сумрак должен был смениться ночью, кормили еще раз. Тогда к утренней, уже затвердевшей каше добавляли пару кусков жесткого, как древесная кора, и дурно пахнущего мяса.

Однажды, откусив, Абигор почувствовал, как во рту копошатся черви. Но он прожевал и проглотил их тоже. В другой раз ночь сменилась сумраком, а сумрак – ночью, но никто не принес ему ни есть, ни пить. Он было решил, что имперцы решили заморить его голодом, однако следующим утром еда снова появилась. Должно быть, в тот день стражник просто забыл про него.

Абигор ел, пил, справлял нужду, бредил, страдая от ран, чесался от укусов надоедливых комаров, без труда находивших путь в камеру, и вшей, густо населивших его бороду и волосы на голове. Иногда он забывался и растворялся в окружающей тьме.

Тогда снились сны. Разные.

Некоторые были столь чудесны, что не хотелось пробуждаться, и он плакал, просыпаясь и понимая, что это сон. Снились жена и дети. Будто они еще живы. Будто его сыновья выросли и прославились подвигами, а старший – стал во главе клана. Будто его дочь принесла ему крепких внуков – будущих воинов.

Но некоторые сны были столь ужасны, что Абигор просыпался от собственных криков, а после долго не мог уснуть. В них он снова и снова видел трупы. Обожженные тела детей. Стонущую от боли жену. Снова и снова вгонял клинок ей под левую грудь – в самое сердце, чтобы прекратить страдания.

А когда Абигор не мог спать и не мог бредить, он думал.

Думал о том, сколько его сородичей уцелело в той битве. Кто еще оказался в плену? Проживет ли хоть кто-то до следующего утра?

Последнее, что Абигор помнил ясно, до того как очнулся здесь: на него, измотанного битвой и сломленного поражением, набрасывают веревку. Потом его били. Долго и усердно. Потом кто-то, чей голос показался знакомым, предложил отрубить ему руки и ноги, но другой голос сказал, что вождь племени может поведать о многом. На что первый возразил, мол, для того чтобы говорить, руки и ноги не нужны вовсе. Затем Абигор все же потерял сознание.

Остальные воспоминания были смутными и неясными, похожими на те, что остаются после бурной попойки.

Когда он очнулся, руки и ноги оказались еще при нем, но на теле живого места не было. Его везли на какой-то телеге, и каждая кочка вызывала возмущение десятков ран, ссадин и порезов на теле. Заплывшие глаза никак не удавалось разлепить. Горло адски драло. Абигор попросил воды, за что получил свежую порцию тумаков, опять отправивших его в царство сна.

Еще дважды или трижды он просыпался и впадал в беспамятство, пока, наконец, не оказался в этой тесной камере.

Он очнулся в темноте, с растирающим горло ошейником, гремящей по полу тяжелой цепью и вкусом крови во рту. Более слабый человек отчаялся бы, но Абигор за свою жизнь вынес столько испытаний, что хватило бы и на десятерых. Есть время, когда нужно биться. Но есть время, когда нужно терпеть. Копить силы. Быть готовым.

Поэтому он, не брезгуя, ел и пил все, что ему давали. Не сбивал в кровь кулаки о стены. Не срывал голос в бесполезных попытках докричаться до кого бы то ни было. Он терпел и ждал.

Сколько же дней он здесь провел? Или недель? Лет?!

Когда лязгнул замок на двери, Абигор уже понимал, что последует.

Допрос.

Он познал, что такое имперский допрос на собственной шкуре. Рубцы на коже хранили воспоминания о тех днях, когда он начинал трястись от ужаса, едва заслышав звон ключей. Абигор знал: вне зависимости от того, что будет говорить – правду или ложь – его будут пытать. Будут повторять свои вопросы снова и снова. А затем – опять пытать. Пока не решат, что знают все. Если их вообще интересует что-либо.

Дверь распахнулась.

В комнату ворвались свежий воздух и свет. После столь долгой кромешной тьмы Абигор на время ослеп. Заболели глаза. Он закрылся рукой, тщетно силясь разглядеть очертания своих гостей.

На пороге показались силуэты двух мужчин, один держал фонарь.

– Ну и вонища, – послышался недовольный голос. – Хочу быстрее с этим покончить.

Мужчина с фонарем шагнул внутрь. В другой руке у него была короткая дубинка. Абигор опустил голову. Не говоря ни слова, мужчина повесил дубинку на пояс, наклонился и зазвенел ключами, отстегивая замок.

Стражник ухватил за конец цепи и потянул.

– Вставай, пес, – слова он дополнил пинком, который Абигор почти не почувствовал.

Абигор попробовал идти, но ноги ослабли и затекли настолько, что подогнулись, едва он сделал шаг. Он упал, приложившись щекой о пол. Держась руками за склизкую стену, Абигор закусил губу и снова встал.

– Шевелись, псина блохастая! – охранник ударил дубинкой по спине, попав аккурат по почке.

На миг Абигор задохнулся от боли.

Тем не менее он принялся медленно переставлять непослушные ноги. Тяжело дыша и по-прежнему опираясь о стену, шагнул в дверной проем. Второй стражник, пока не проронивший ни слова, поспешил убраться с дороги, зажимая себе нос.

Абигор оказался в коридоре, стены которого были сложены из неотесанных камней. Одна сторона уходила в непроглядную тьму, в конце другой виднелась винтовая лестница, освещенная светом. После всего времени, проведенного в одиночестве и темноте, эти золотые лучи, в которых летали пылинки, были столь прекрасным зрелищем, что Абигор, пораженный, застыл на месте. Но первый охранник быстро обогнал его и дернул за цепь, едва не заставив упасть снова.

Абигор поднимался по лестнице, в свет.

Охранник впереди бормотал ругательства и проклятия. Второй по-прежнему молчал, лишь временами подталкивал своей дубинкой, чтобы Абигор пошевеливался, но тот едва замечал тычки. С каждым шагом духота подземелья отступала, а на смену ей в ноздри врывался прохладный утренний воздух. Вытертые до блеска ступени сверкали все ярче. Наконец света стало так много, что глаза не выдержали – по щекам потекли слезы.

Но это длилось недолго.

Его снова потащили вниз, по другой лестнице.

На этот раз спустились они быстро.

Абигор очутился в мрачном помещении. Факелы освещали шершавые стены, густо поросшие мхом. В углу стояла жаровня, а на углях грелись уже ставшие красными железные пруты, о назначении которых было несложно догадаться.

Коротко стриженная женщина, высокая и широкоплечая, облаченная в длинный кожаный передник, ворочала пруты, словно кухарка, жарившая на них мясо. От этого ее светлые волосы и лицо озарялись оранжевым.

Занятно.

Баба его еще не допрашивала.

Абигор даже ощутил что-то вроде разочарования. Но затем взгляд снова упал на раскаленные железные пруты, и он справедливо решил, что в женских руках они доставят не меньше боли, чем в мужских.