Книга Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова

И все же, несмотря на всю тревогу и печаль, я помню, как мне было больно стоять на коленях во время благословления на камнях мостовой.

4 августа, в день отъезда, по нашему желанию рано утром в собственной часовне старого дворца дяди Сергея на Невском, где мы теперь жили, состоялась служба, и мы с Дмитрием приняли причастие. В часовне не было окон; свет шел от масляных лампад, которые горели перед иконами, и свеч в высоких подсвечниках. После службы мы позавтракали вместе с супругами Лайминг в старом кабинете дяди, который теперь служил мне гостиной. Мы молчали. Дмитрий сидел на кушетке, обняв одной рукой за шею свою коричневую лайку по кличке Палач.

Когда настало время ехать, мы с Дмитрием заняли места в карете друг возле друга. Все домочадцы столпились у дверей, чтобы проводить нас. Слезы текли по щекам нашего кучера, который знал нас с детства и обучал управлять лошадьми.

Мы доехали до казарм Кавалергардского полка. Казарменный двор за железной оградой представлял собой картину полной сумятицы. Повсюду топали солдаты, офицеры выкрикивали приказы, лошади ржали и нервничали.

Дмитрий пошел в свой эскадрон. По его просьбе я осталась ждать в карете. «Вы можете ехать в карете позади полка, пока мы поедем по городу к вокзалу», – сказал он.

Ожидание было долгим, но в конце концов суматоха унялась, восстановился порядок, и полк вышел с казарменного двора. Я поехала следом в карете, а кучер держал своих серых в яблоках коней, двигавшихся шагом, как можно ближе к эскадрону Дмитрия.

На вокзале людей сажали на открытые товарные платформы. Поезд стоял на боковых путях. Несколько офицерских жен и я образовали небольшую группку в стороне. Нам ничего не оставалось, как стоять там, бодро улыбаться без конца и смотреть, как мужчины один за другим залезают в вагоны.

Дмитрий и другие офицеры постоянно подходили к нам, но, несмотря на общее желание проявлять стойкость духа, разговор не клеился. Возникали неловкие паузы, сжимались незаметно руки. Женщины мужественно сдерживали слезы. Глаза мужчин сияли нежностью, которую они не пытались скрыть. Я же все думала: «Может быть, я вижу его в последний раз».

Вспрыгнув на платформу, трубач просигналил отъезд. Последние быстрые объятия, поцелуи, благословения. Офицеры побежали к своему вагону и, забравшись в него, высунули головы из окон. Трубач дал другой сигнал и, закинув трубу за спину, вскочил в уже тронувшийся поезд. Эскадрон отправился на войну.

На несколько дней я вернулась в Царское Село. Здесь впервые после моего возвращения в Россию я начала обдумывать собственное положение и впервые полностью осознала его сложность и свое одиночество.

Я была счастлива вернуться в Россию, но вследствие своей молодости и неопытности не понимала, что мой развод вызовет пересуды и шумиху, и не предвидела трудностей, с которыми я, молодая разведенная женщина, столкнусь. Более того, все, связанное с моим детством, казалось, теперь перестало существовать; ничего не осталось от тех лет: ни дома, ни семейного круга, ни друзей – ничего, кроме болезненных воспоминаний.

Тетя Элла душой и телом была поглощена Марфо-Мариинской обителью милосердия, настоятельницей которой она была. В Санкт-Петербурге я почти никого не знала. В Царском Селе отец с мачехой были так заняты налаживанием своей новой жизни в России, что у них не было на меня времени; Дмитрий был на войне.

Я тоже решила отправиться на войну в качестве медсестры.

Чтобы это сделать, мне сначала надо было получить разрешение у императрицы. Нельзя было терять время. Я поехала в Петергоф. К некоторому моему удивлению, императрица удовлетворила просьбу. Я немедленно отправилась в Санкт-Петербург, чтобы приступить к занятиям.

Так как специальные учебные курсы Красного Креста для медицинских сестер еще не начали свою работу, было устроено так, чтобы я прошла практические занятия в одном из городских госпиталей. Я ездила туда каждое утро, а вечером посещала лекции врачей. Так как я была единственной учащейся в этом госпитале, то ко мне был индивидуальный подход, и усвоение шло быстро.

Принцесса Елена, сестра короля Сербии Александра, планировала открытие полевого госпиталя, содержание которого она и семья ее мужа намеревались взять на себя. Она предложила мне поехать на фронт с этой медчастью, и я согласилась. Муж Елены, как и Дмитрий, был офицером конной гвардии. Нас должны были направить в тот сектор фронта, к которому был приписан этот полк, – это меня обрадовало.

В первые дни после отъезда Дмитрия я не очень тревожилась о нем. Он связывался со мной почти ежедневно, и его полк еще не достиг линии фронта. Но когда стало известно, что конногвардейцы появились в Восточной Пруссии и немедленно были брошены в бой, я чуть не сошла с ума. Даже работа в госпитале не могла отвлечь меня. Телефонный звонок, вид телеграммы ужасно пугали. Однажды утром мне принесли телеграмму, когда я вернулась из госпиталя. Трясущимися руками я вскрыла ее и первым делом посмотрела на подпись. Она была от Дмитрия. Это успокоило меня, но, прочитав ее, я пришла в ужас.

Речь в ней шла о сражении при Каушине, в котором было убито более половины офицеров конной гвардии. Дмитрий писал, что с ним все в порядке, но потери колоссальные. Позже в этот же день я получила еще одну телеграмму от него, в которой он перечислял имена некоторых своих товарищей, которые были убиты или ранены. Среди убитых два брата Каткова; они были из числа тех немногих детей, которым разрешалось играть с нами, когда мы жили в Москве.

Спустя несколько дней, когда первые раненые офицеры из Конногвардейского полка прибыли в Санкт-Петербург, вместе с сотнями других посетителей я пошла в госпиталь. Я хотела повидаться с товарищами Дмитрия и расспросить их о брате.

Отъезд нашей части был назначен на 29 августа. Я сдавала свой последний экзамен в госпитале на право служить сестрой милосердия. Доктора-экзаменаторы знали меня с детства, и, несмотря на свое тревожное состояние и недолгий период учебы, я сдала экзамен. Думаю, мадемуазель Элен никогда так не гордилась мной, как в тот момент, когда она вручила мне свидетельство, разрешающее мне носить знак Красного Креста на нагруднике своего передника. Я тоже была счастлива: чувствовала, что добилась чего-то настоящего.

Тетя Элла, которой я написала о своем решении отправиться на войну, одобрила его и собиралась приехать в Санкт-Петербург, чтобы попрощаться со мной. Все знакомые были теперь по отношению ко мне так добры, что мне было почти стыдно за это внимание. Мне казалось, что работа, которую я взяла на себя, ничем не отличалась от обычной; даже если я рисковала потерять жизнь, то это, безусловно, была бы самая обычная жертва в то время. А что касается существующих ценностей, мне казалось, что я ничего не приношу в жертву: ни дома, ни материально зависимых от меня лиц, ни общественной жизни, ни каких-то особенных удовольствий, которых у меня и не было. На самом деле я ощущала, что наконец-то добиваюсь возможности с пользой применить свои силы, найти работу, для которой я действительно была пригодна и которая мне была нужна, чтобы направить всю свою энергию к одной главной цели. Жизнь поманила меня, и я не могла себя жалеть.