Книга Александр Иванов - Лев Анисов

Трудно было придать лицу Магдалины смешанное выражение радости и следов горя и слез, которые не успели еще исчезнуть. Иванов, чтобы добиться этого, заставил натурщицу, добрую красавицу-трастеверинку, припомнить все свои беды. К тому же дал ей в руки лук, который она раздробляла на части перед своим лицом и плакала. А в эти-то минуты Иванов ее утешал и смешил так, что полные слез глаза ее с улыбкой на устах давали ему совершенное понятие о Магдалине, увидавшей Иисуса.

«Я, однако ж, работал в то время не хладнокровно, сердце мое билось сильно при виде прекрасной головы, улыбающейся сквозь слезы, — признавался он сестре. — Я думаю, и моя физиономия была необыкновенная».

* * *

Долго прошение Иванова не приходило в Петербург.

Декабрь наметал сугробы, а известий из России не было.

Измученный ожиданием, Иванов иногда доходил до отчаяния.

Беспокоился неизвестностью и старик Иванов. Посоветовавшись с Григоровичем, он сам написал просьбу о продлении сыну пенсионерства на два года, ссылаясь на пример Академии художеств, посылающей своих пенсионеров на шесть лет. Просьба была подана 13 декабря, а через три дня Комитет Общества поощрения художников решил, к великой радости старика, удовлетворить это ходатайство.

Письмо о принятом Комитетом решении продлить Александру Иванову срок пенсионерства на два года пришло в Рим в феврале 1835 года.

Можно было заканчивать картину «Иисус в вертограде» и приступать к «Явлению Мессии в мир».

Глава десятая

14 марта 1835 года в Рим приехал А. И. Тургенев заняться разысканием и изучением исторических бумаг в Ватиканском архиве. Друг Н. М. Карамзина, долгие годы живший за границей, он искал в архивах документы, относящиеся к истории России.

Бывший директор Департамента иностранных исповеданий А. И. Тургенев держал переписку со всеми знаменитыми людьми Европы. Было приятно слушать его всесветные рассказы. Друзья недаром называли его «европейской кумушкой»: всегда в курсе всех слухов и событий, наводнявших Европу, он обо всем рассказывал, острил, хохотал, ездил на вечера и везде показывал свою любезность.

В день приезда в Рим в дневнике А. И. Тургенева появится запись: «Встретил Иванова в запачканном сюртуке. Поговорили о Рожалине».

Оторвать Иванова от работы было трудно. Покинуть надолго мастерскую он мог, если только к тому вынуждали обстоятельства. К примеру, проводы ректора Французской академии Корнелиуса, в честь отъезда которого французы давали прощальный обед.

Билет стоил дорого, но на торжества прибыло до 200 человек. Художники, литераторы. Зала, самая большая в Риме, где давали обыкновенно концерты, была убрана гирляндами цветов. В середине ее, между колоннами, на высоком пьедестале поставили бюст Корнелиуса.

Столы едва умещали всех взявших билеты.

Для отъезжающего приготовили под навесом почетный стул, украшенный золотом. По правую сторону сидел Торвальдсен, по левую — Энгр. Корнелиус вошел в залу последний, под громкое рукоплескание собравшихся.

Грянул хор, состоящий из художников, исполнив приветствие на мотив национальной песни.

Энгр, будущий ректор Французской академии, совершенно неожиданно для виновника торжества надел на него лавровый венок.

Корнелиус, растроганный, произнес на итальянском языке клятву, что венок сей, как драгоценный дар признательности всего мира художников, повесит на самом лучшем месте в своей мастерской.

После аплодисментов, в честь виновника торжества стали декламировать сочиненные речи. В заключение «живо-картинным образом» представлены были лучшие из фигур сочинения Корнелиуса, — в знак принятия его в число классиков.

Зазвучали тосты, за столом стало шумно, начались веселые разговоры, пение…

Кончился праздник в третьем часу ночи.

«Жаль, этого у нас никогда не бывает», — думалось Иванову.

Вряд ли кто из гостей, присутствующих в тот вечер на торжествах и слушающих великих, мог подумать, что со временем история расставит все по своим местам и оставит в память потомству лишь два великих имени: Энгра и молчаливого малоприметного Иванова…

И вновь работа в мастерской на чердаке дворца Боргезе близ Тибра, куда Иванов переехал с улицы Сикста.

Главные фигуры будущей картины «Явление Мессии в мир» были определены и переходили с поправками из одного эскиза в другой. Иоанн Креститель с крестом и мантией («Я ее сделаю, впрочем, как бы вретищем, то есть самую грубую, какую нашивали пророки израильские в знак взятия на себя грехов народа Божия»), сзади ученики его — будущие апостолы: Иоанн, Андрей («постараюсь обоим им дать типы, изобретенные Леонардо да Винчи в „Вечери Тайной“»), Нафанаил. За ними в воде старик с внуками, молодой человек, сходящий в воду.

Левая сторона картины, кажется, была определена. Но надо было уточнять фигуры для правой стороны. Придирчивый глаз требовал изменений и в ландшафте.

В который раз открывалось Евангелие и толкование на него. И вновь (Иванов, может, и не замечал этого), чтение замедлялось в тех местах, которые связаны были с именем Иоанна Крестителя.

Он почти явственно видел этого человека. Как явственно видел когда-то десницу его в придворном соборе Спаса Нерукотворного Образа в Петербурге.

Пророк-пустынник, последний пророк Ветхого Завета. Это к нему, строгому и суровому, проповедующему всеобщее покаяние ввиду приближения обетованного мессианского царства, стекались люди со всех концов Палестины. Простой народ, знатные ученые, фарисеи, книжники иудейские, равно как и высокомерные саддукеи.

Каждому хотелось повидать проповедника, послушать его проповеди. Для современных Иоанну Крестителю иудеев это было тем более интересно, что о пророческих речах и пророках они знали только по священным книгам, так как давно уже в Иудее перестали являться народу божественные посланники…

В один из дней Александру Иванову, углубившемуся в работу, пришел из Петербурга от Общества поощрения художников отказ в предоставлении средств на путешествие в Палестину.

Работа остановилась.

С горечью художник напишет отцу 10 апреля 1835 года: «Как грустно родиться нищим, чувствовать это в полной степени и не видеть ничего впереди для поправления своего состояния! Я похожу теперь более на движущийся истукан или скота, получившего удар обуха в голову».

Он подумывал всерьез поселиться жить в Москве по возвращении в Россию, чтобы быть дальше от Санкт-Петербурга, и заняться даже программой различных родов изображений, о каких некогда мечтал. (В программе, записанной в одном из его альбомов, наряду с видами губернских городов и столиц, маневров и парадов армии и гвардии, значились и «сцены из быту простых христиан русских», и «сцены из отечественных поэм».)

Впрочем, чтение, ставшее привычкой, помогло преодолеть возникшую душевную смуту. Кроме Св. Писания он принялся за изучение сочинений о Палестине.