Книга Кащенко! Записки не сумасшедшего - Елена Котова

Все просто, времени много, и жизнь не кажется короткой, как в юности, она бесконечна, даже если уже почти прошла, ее проживаешь много раз, в мыслях, в рассказах самой себе о себе самой, в наклонениях сослагательных, самою собой слагаемых. Она тянется как нить, и когда же крутить и тянуть ее, как не по утрам под сладкий храп Агриппины Дмитриевны. Тело в постели, ему тепло, еще ничего не болит, вы лежите с ним вдвоем в согласии, а за окном гомон птиц и солнце, но оно еще не с тобой, а там, на улице, с тобой – лишь его теплый и чуть пыльный аромат, просачивающийся через фортку. Сюда, в комнату, солнце придет со двора на закате, утомленное и спелое, гордо отдавшее свою утреннюю юность улице…

Однако, душенька, пора бы и встать, день полон радостей, и нечего лежать, нанизывая гроздья слов, это занятие никуда не денется. Впрочем, ничто уже никуда не денется, все, что нужно, – при тебе, а что не при тебе, то, значит, и не было нужным.

Кашка гречневая на плите пофыркивает. Агриппина Дмитриевна ворчать сейчас начнет, полезет за колбаской, чай заварит прямо в кружке тонкого английского фарфора с золотой надписью Harrods по темно-зеленому. Подарок Лилечки, приезжавшей из Лондона навещать Анну Васильевну прошлой зимой. А Анна Васильевна по утрам признает только кофе. В кастрюльке маленькой, и чтобы сварен был под неотрывным присмотром, чтобы, как только высветлится по краям пеночка и поползет к серединке, с каждым мгновением сужая кружок темного омута, так сразу и снять кастрюльку и тут же на ледяную воду, а в призрак кружка-омута три крупицы соли кинуть.

Что же за прелесть эти бисеринки слов, пуговички-бирюльки, звонкие и цветные или тускло-неунылые. Десятилетиями, что работала Анна Васильевна в издательстве переводчиком с английского и немецкого, наслаждалась она их соцветиями и букетами, случайными нечаянностями их соседств и сожительств, то неуклюжих, но полных смысла, то бессмысленных, но исполненных гармонии, как их сожительство с Агриппиной Дмитриевной. Тонко отличала она игру слов от игры их смыслов, долго боролась за продление своей жизни в издательстве. Особенно после утраты Лилечки, когда издательство казалось ей последним осколком ее реального бытия. Но когда утратила после Лилечки и этот осколок, когда нанизывание слов перестало быть работой и превратилось в занятие, поняла, точнее – почувствовала, что это не просто игра, пища для ума. Слова – это шорохи судьбы. Игра их смыслов – это ощущения, а ощущения – это и есть жизнь, и что в ней утрата, а что нет – они же, ощущения, и решают.

Пытаясь нашарить тесемки и затянуть халат, из-под которого торчала ночная рубашка, вошла в кухню, шаркая тапочками, Агриппина Дмитриевна.

– Что тебе не спится, Нюра, чего кухаришь с утра пораньше? Ща чайку с колбаской попьем, и порядок.

– Агриппина, не ворчи. Таблетки не забудь принять, вон, на подоконнике.

– Груня я! Груня, а не Агриппина.

– Какая же ты Груня? Груня – это Аграфена. А ты – Агриппина.

– Ох, Васильна, замучила ты меня ученостью своей. Все Груней звали, и ты зови.

– Ладно, Груня. Может, ты со мной кашки гречневой поешь? Свежая, рассыпчатая…

– Может, и поем. Сегодня мне за пенсией надо, туда, к бульвару. А когда очки чинить пойдем?

– Тебе сначала новые стекла выписать надо, ты в этих ничего не видишь!

– Значит, к врачу записаться. Щас поедим, потом за пенсией, а на обратном пути – в поликлинику.

– А после обеда вокруг пруда погуляем. День, смотри, какой чудный.

– Да что толку, когда ноги не ходят. И как это наш Палашевский рынок прикрыли, кому он мешал? В этих «Продуктах» только мороженые с пепси-колами да колбаса. А до рынка не добраться.

– Разве что такси взять и на Дорогомиловский съездить, – Анна Васильевна налила из кастрюльки кофе в любимую, единственную оставшуюся от давно побитого любимого же сервиза чашку, в задумчивости поставила ее на блюдечко, подцепила ложкой гречку.

– На такси, что удумала! Тебе только деньги транжирить. Рублей триста, небось, запросят, а еще обратно. А цены там какие, прикинула?

– Груня, Грунечка… Что деньги? Слава богу, не бедствуем. А по рынку походить, по яблочку выбрать, помидорки со слезой, огурчиков пупырчатых, курочку… А печенку парную? Не хочется разве? А праздник какой, Груня! И обратно на такси с шиком прокатиться.

– Проказница ты, Нюра. А я с тобой и на рынок согласна. Тогда уж и водочки захватим. И не маши руками, я тебе стопочку налью, под огурчик-то, потом спасибо скажешь. Только это мы с тобой завтра провернем, сегодня пенсия и поликлиника. Нюр, тебе Лилька-то когда деньги пришлет? Может, прислала уже, тогда мы обе при деньгах.

Агриппина Дмитриевна еще долго рассуждала, что раз в поликлинику, то, может, и с ногами помогут, а с рынком, это, пожалуй, Нюра хорошо придумала, огурчики под водочку и курочку – это им целое застолье, не все ж колбаску из «Продуктов» трескать. А какие огурчики росли на участке, помнишь, Нюр? Валентина, царствие ей небесное, все их полола, а потом и клубнике усы резала, а покойный муж палочки для помидоров стругал.

Анна Васильевна убирала со стола, мыла посуду, Агриппина Дмитриевна проживала кусочек своей бесконечной жизни, медленно, со смаком, как прожевывала она колбаску, и все за этим самым кухонным столом, покрытым потрескавшейся на сгибах клеенкой.

– Да, а о деньгах ты даже и не думай, – Агриппина Дмитриевна с трудом поднялась из-за стола. – Как пенсию мою прокутим, так из квартирных возьмем.

– Я и не думаю, возьмем, если что, но Лилечка пришлет, ты забыла просто, она всегда к концу месяца присылает. Иди, давай, одевайся, умывайся.

– Вот ты и Лильку так всю жизнь гоняла, как меня, вот и сбежала от тебя девчонка-то, – Агриппина Дмитриевна зашаркала по коридору в сторону своей комнаты, но по дороге передумала и завернула в ванную, решив, видимо, все же умыться.

Да, гоняла Анна Васильевна Лилечку. Гоняла в спецшколу на Трубниковском, в музыкалку на Мерзляковском, усаживала читать «Сагу о Форсайтах» в оригинале. Мужа у нее не было, точнее был когда-то, но давно, и думать о нем почти так же давно стало неинтересно. Растила она Лилечку сама, сама разбирала с ней ноты, сама ставила английское произношение. Набирала переводы, редактуры, сидела ночами, оплачивала Лилечкиных репетиторов. Сама ходила с ней на улицу Герцена в консерваторию, сама вязала модные свитерки, когда дочка училась в инязе. Лилечка выучилась, получила красный диплом, отправилась на стажировку в Лондон, тут-то и началась долгая, поначалу незаметная, утрата дочки. Каким непостижимым образом в те глухие годы устроилась Лилечка через полгода в Оксфорд, каким чудом получила стипендию, как умудрялась жить на нее, подрабатывая в бесконечной веренице кофеен, библиотек, архивов, экскурсионных бюро? Об этом Анна Васильевна знала только из кратких телефонных разговоров и редких приездов дочери летом. Интернета тогда не было, а на разговоры неспешные, тем паче задушевные, а тем паче на частые визиты в Москву, а еще более тем паче – на приезды матери в Альбион, оказавшийся, по словам Лилечки, не таким уж и туманным, о чем, впрочем, Анна Васильевна подозревала уже давно, – на все эти затеи, а значит, на общую жизнь и близость душ, у Анны Васильевны с дочерью денег не было. Лилечка звала поначалу мать в Лондон, все зимы Анна Васильевна копила деньги на билет, но летом совала их дочери, казавшейся ей изможденной, и обещала приехать на следующий год.