Книга Край - Виктор Строгальщиков

Широкий оконный проём, за которым позавчера Лузгин видел сквозь тюль черноволосые и бритые головы в электрическом свете, темнел голой рамой с косыми фрагментами стёкол, драная занавеска свисала наружу. Посреди двора боком к Лузгину стоял человек, натянутая верёвка уходила за угол дома. Двумя руками человек рванул её к себе, попятился спиной и сел на землю. Лузгин сдавленно крикнул: «Не надо!» — и бросился вперёд, в ужасе, что не успеет.

Крышка погреба была откинута навзничь, рядом стоял водитель Саша с круглой гранатой в руке, и взгляд его не предвещал ничего хорошего. Лузгин заорал на него:

— Что ты делаешь, гад? Там же свой, я тебе говорил!

Саша пожал плечами, глянул в горловину погреба, потом на гранату в руке, хлопнул себя по лбу свободной ладонью, сказал: «О, ё!» — вразвалку пошёл к дому и закинул гранату в окно. «И не хрен на меня орать», — сказал он Лузгину. Через забор соседнего участка перелезали трое, что были посланы в обход, и Саша обругал их в хвост и в гриву. У крыльца лежал на спине убитый парень в куртке наподобие лузгинской и грязных кроссовках. Другой, в полосатой нарядной рубашке, заляпанной красным и чёрным, лежал поодаль, возле погребного люка, вниз лицом. Один из партизан, первыми вбежавших во двор, теперь сидел на ступеньке крыльца, держался за бок и раскачивался, а тот, что дёргал за верёвку, стоял над раненым и возился с пуговицами его бушлата. Лузгин доковылял до погреба и опустился на колени возле чёрного проёма.

— Ломакин! — крикнул он в глубину. — Ты жив, Ломакин?

Ответа не было. Ну как же так, горько подумал Лузгин, как же так, неужели? Он так спешил, так старался, и всё напрасно… И тут из глубины раздался хриплый голос:

— Это ты, что ли?

— Я, я! — как немец, заорал Лузгин. — Конечно я, Ломакин, кто ещё!

— Ну ни хрена себе, — сказал внизу Ломакин.

Лузгин вскочил и стал махать руками Саше.

— Там цепь! Он там на цепи, надо чем-нибудь, ну, это…

— Поди-ка, воин, топор поищи, — сказал водитель Саша одному из подошедших от забора. — Не суетись, Василич, успокойся.

— И там темно, фонарь нужен!

— Да где я тебе фонарь достану, ё!

— Да в доме же, — рассерженно сказал Лузгин и побежал к крыльцу.

— А ну вернись, — приказал ему Саша, но Лузгин отмахнулся, не глядя. Ручка на двери была простая, облупленного белого металла, он потом долго её помнил, эту ручку, и как взялся за неё и потянул, дверь подалась со скрипом, но легко, и позади него закричал Саша и кто-то ещё, совсем рядом; Лузгин обернулся в движении. Тот, что возился с раненым, схватил его за край пуховика и дёрнул на себя, и в следующее мгновение Лузгин уже летел с крыльца спиной вперёд, как в замедленной съёмке, ручка вырвалась из пальцев, оставив дверь полуоткрытой, и сваливший Лузгина партизан сам повалился тоже, а раненый сидел, как и сидел, и тут от двери полетели щепки, и раненый задёргался, из его груди стали вырываться клочья; Лузгин грохнулся о землю, задрав ноги, а следом упал и раненый, будто в воду соскользнул с бортика бассейна.

Во дворе поднялся такой ужасный грохот, что звук внутри дома уже не различался. Дверь моталась и билась под пулями, и тот, сваливший Лузгина, полз на карачках с автоматом, прячась за крыльцо, а раненый лежал бугром, не шевелился.

Стрельба закончилась, и Лузгину как ватой уши заложило. Мимо беззвучно проскочил водитель Саша с чужим автоматом в руках, одним махом влетел на крыльцо, задержался у двери, бешено глянул в лицо валявшемуся Лузгину, дал очередь внутрь — наотмашь, никуда не целясь, ударил дверь ногой и бросился вперёд, стреляя на ходу без остановки.

Лузгин сглотнул, зажал ладонью рот и нос и сильно выдохнул. В ушах захрустело, он ещё раз сглотнул и услышал, как в доме что-то брякает, ближе и громче, и на крыльцо, вертясь и дребезжа, выкатился железный чёрный чайник. Следом за ним вышел Саша, снова посмотрел на Лузгина, занёс ногу и пнул чайник в сторону забора.

— Ну, грёб же твою мать, — сказал водитель Саша и замотал от злости головой.

Лузгин попробовал подняться, ноги тряслись, и в голове шумело; он всё-таки изрядно ударился спиною и затылком.

— Ну, кто там был? — спросили со двора.

— Поди да посмотри, — ответил Саша. — Твой автомат-то? На, забирай. — Оружие стукнулось в доски крыльца, и не столько по звуку — для этого у Лузгина было ещё слишком мало опыта, — сколько по Сашиному строгому лицу он догадался, что в магазине не осталось ни патрона, и обращается Саша к нему, и автомат был не чей-то, а его, лузгинский автомат, на радостях забытый возле погреба.

Лузгин чувствовал, что лучше ничего не говорить, не сожалеть и не оправдываться. Он поднялся на крыльцо и вошёл в дом.

От двери коридор, налево кухня и направо комната, а в конце коридора — ещё комната, побольше, с белыми в сумерках стенами, и там Лузгин увидел спинку металлической кровати, никелированную дужку, увенчанную двумя блестящими шарами. Он прошёл в комнату, под ногами хрустел всякий мусор. Вплотную к кровати был придвинут большой буфет, или комод, или горка, или как их там, в деревне, называют, Лузгин забыл. На кровати лежал мёртвый и худой старик, укрытый одеялом до подмышек, а поверх одеяла тянулся длинный и чёрный ручной пулемёт, дулом в сторону двери, и ствол его был зафиксирован на перекладине кроватной спинки куском алюминиевой проволоки.

Вот, значит, как, сказал себе Лузгин. То ли ранен был старик, а то ли болен; остался в своём доме умирать, его прикрыли сбоку от гранат и пуль буфетом и закрепили пулемёт — такой же, какой был у пьяного Узуна, — чтобы старик смог сделать главное: просто нажать на курок. Буфет был порублен осколками, и часто навылет: фанера с деревом — разве это укрытие? Но старик, выходит, продержался. Поверх лица у старика криво лежала чёрная круглая шапочка с узором серебристого шитья.

Лузгин стоял в ногах кровати, и прикрученный ствол пулемёта смотрел ему прямо в живот. А кто же эти, во дворе? — подумал он, внуки, наверное, судя по возрасту. И ещё он подумал, что если это дом Махита, то старик на кровати — отец, а во дворе, выходит, сыновья, и где же сам Махит, что с ним случилось: убили раньше или попросту сбежал, ушёл с Гарибовым? Лузгин не сомневался почему-то, что проклятый и страшный Гарибов прорвался, не убит и не пойман, да был ли он вообще в деревне к началу партизанского налёта? Не факт, сказал бы Коля Воропаев. Нет, не факт. А где же он, где Соломатин, и как у них дела, и живы ли?

В комнату, стуча сапогами, вошёл тот партизан, что сдёрнул Лузгина с крыльца, посмотрел на старика в кровати, присвистнул и сказал: «Больные все, больные на всю голову». Лузгину было в тягость чувствовать его присутствие — спасителя, а главное, свидетеля его, балбеса Лузгина, ужасной и необратимой глупости, из-за которой погиб человек.

— Там, это, подняли уже…

— Что подняли?

— Приятеля вашего.

Уловив в речи даже не акцент, а лёгкую инородную примесь, Лузгин вгляделся ему в лицо и увидел, что человек этот не совсем русский, а больше казах или татарин, и спросил его, давно ли тот воюет.