Книга Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

Бой ткнул вилкой в тающий ломтик сыра.

— Ну и смрад! — поморщился он. — Saveur de matelot…[15]— Замолк и, уставившись через мое плечо, нахмурился. — Глянь-ка туда.

Я посмотрел. Голубоватые сумерки, неровный блеск кофеварки, силуэт головки и тонкой шейки прыскающей в руку девушки и позади нее голова молодого человека, окно, из которого открывается импрессионистская картина — дерево, опаленный солнцем камень, слепящий блеск воды. То, что запоминается, беспорядочный набор зрительных ощущений.

— Смотри туда, идиот! — прошипел Бой, указывая вилкой.

За соседним столиком сидел очень толстый, аж со стула свисали жирные ляжки, лысый мужчина в пенсне и, шевеля губами, близоруко водил носом над номером «Фигаро». На первой полосе набранный устрашающе черным трехдюймовым шрифтом заголовок. Сняв салфетку и стряхнув с колен крошки, Бой, пошатываясь, поднялся и качнулся в сторону соседа.

— Votre journal, monsieur, vous permettez?..[16]

Толстяк снял пенсне и хмуро уставился на Боя, за изящными раковинами ушей появились полукруглые складки.

— Mais non, — ответил он, помахивая пухлым пальчиком, — ce nʼest pas le journal dʼaujourdʼhui, mais dʼhier[17]. — Постучал ногтем по первой странице. — Cʼest dʼhier. Понимаете? Газета вчерашняя.

Бой, побагровев от ярости, выпучив глаза — нет никого страшнее, чем разъяренный шут, — попытался вырвать газету. Толстяк не уступал, газета разорвалась посередине, разделив заголовок пополам и разорвав пакт Гитлера-Сталина, подписанный в Москве двумя днями раньше. С тех пор этот знаменательный союз, представлявшийся нам предательством всего, во что мы верили, навсегда ассоциируется в моей памяти с выражением лица этого старого толстого болвана в пенсне и с отечными ляжками, с солнечными бликами на реке и ароматом воняющего грязными носками камамбера.

* * *

Мы поспешили в гостиницу, собрали вещи и поехали на север. Почти не разговаривали. Самым острым ощущением было глубокое, граничащее со стыдом смущение; словно пара ребятишек, чей глубоко чтимый отец только что на виду у всех пойман за постыдным занятием. К ночи добрались до Лиона, за городом нашли места в старинном отеле у лесной дороги, поужинали в огромной, плохо освещенной столовой с притаившимися в темных углах, словно привидения прежних постояльцев, кожаными креслами. К нам вышла и посидела с нами сама madame la proprietaire[18], величественная гранд-дама в черном бомбазине и кружевных перчатках без пальцев. Она сообщила, что Лион — французский центр магии и что в городе существует еврейская кабала, которая каждый субботний вечер устраивает в одном пользующемся дурной славой доме у реки черные мессы («Avec des femmes nues, messieurs!»[19]). Я провел беспокойную ночь в комковатой постели под балдахином, в моменты забытья видел всякие сны (голых гарпий, Гитлера в расшитом звездами колпаке чародея и тому подобную всячину), встал на рассвете и, закутавшись в одеяло, сел у окна, глядя, как сквозь темную зелень деревьев на холме позади отеля крадучись пробирается вверх огромное белое солнце. Слышал, как по соседней комнате расхаживает Бой, и хотя ему наверняка было понятно, что я тоже не сплю, он не постучал в стену, приглашая вместе выпить, как это делал почти всегда перед рассветом, потому что страшно не любил бодрствовать в одиночестве.

Изнывая от нетерпения, воскресенье провели в Кале, бродили по чужому городу, слишком много пили у стойки; Бой положил глаз на юного сына хозяина. На следующий день не хватило места на пароме для «роудстера» Боя, и он оставил его в порту для отправки следующим рейсом; когда отчаливали, машина странно смущенно глядела вслед с причала, будто рисовала в своем воображении другой, более знаменательный случай, когда Бою придется оставить машину на пристани. По пути в Дувр все разговоры были о войне, всюду можно было увидеть мрачную усмешку, уверенный взгляд, ироническое подмигивание — именно это мне лучше всего запомнилось от того жуткого, бесшабашного, отчаянного времени. На вокзале Чаринг-Кросс нас встретил Ник. В прошлом месяце он поступил на военную службу — Департамент договорился о присвоении ему офицерского звания — и теперь щеголял в форме капитана, выглядел весьма шикарно и был доволен собой. Он возник на платформе из сердито шипящих клубов пара как воспоминание о Фландрии. Отрастил щегольские тонкие усики, похожие на два загнутых кверху мягких перышка, которые я раньше не видел и которые считал недоразумением. Был в прекрасном расположении духа.

— Привет, приятели! Виктор, ты что-то неважно выглядишь; что это — старая морская болезнь или воротит от того, что натворил твой дядюшка Джо?

— A-а, перестань, Ник.

Он рассмеялся, забрал у меня чемодан и взвалил на плечо. На вокзале было шумно и жарко, воняло паром, горелым углем и людьми. Всюду военные мундиры. Эти последние дни перед объявлением войны отчетливо отпечатались в памяти: толпы людей, солнце и дым, бесконечные приезды и отъезды, крики газетчиков — никогда еще у них не было такой оживленной торговли, — бары, набитые до самых дверей, и у всех глаза лихорадочно горят счастливым страхом. Мы вышли из вокзала в оглушительную и слепящую суету августовского дня. По Стрэнду с оглушительным ревом, словно стадо во время течки, сверкая черными крышами, носились такси. Ник приехал на машине и не хотел даже слышать, когда Бой сказал, что доберется домой сам.

— Я свободен… поедем-ка в «Грифон» и надеремся.

Бой пожал плечами. Его отношение к Нику — сдержанное, настороженное, даже чуть уважительное — всегда ставило меня в тупик. Ник закинул чемоданы в багажник и исполнил свой обычный трюк, забросив обе ноги на сиденье и лениво взявшись за баранку. Я сказал, что мне надо увидеть Крошку.

— Ах да, — сказал он, — конечно же, свою маленькую женушку. Вообще-то не такую уж маленькую. Она говорит, что чувствует себя аэростатом воздушного заграждения. Я ей объясняю, что аэростаты легкие, а в ней по меньшей мере центнер. Ты, Виктор, что кобель — смываешься, когда она вот-вот ощенится. Ладно, она у меня, распускает, что навязала за день, и с нетерпением ждет своего гулящего героя.

Мы поехали по Чаринг-Кросс-роуд и на Кембридж-Сиркус почти заехали под кузов военного грузовика, битком набитого развеселыми новобранцами.

— Всеобщая мобилизация, — заметил я.

— Знаешь, а без Восточного фронта будет много крови, — сказал Ник, стараясь выглядеть суровым, но даже усы не помогли.

Сидевший сзади Бой насмешливо фыркнул. Ник поглядел на него в зеркальце и повернулся ко мне: