Книга София и тайны гарема - Энн Чемберлен

— Но не сегодня же! — вмешалась Эсмилькан. — Сегодня вам и так пришлось тяжело, так что давайте отложим это до утра. Мой дом — ваш дом. По законам Аллаха все, что мое, — отныне ваше.

— Да, конечно, это может подождать, — согласилась повитуха.

И обе женщины принялись обсуждать, что можно сделать, чтобы устроить Айву со всеми возможными удобствами, и поскорее, иначе можно не успеть к полудню, когда придет время обычной молитвы. Первым делом созвали служанок и велели им убрать все, что еще оставалось на столе. Девушки торопливо унесли блюдо с пловом, чтобы, как они всегда это делали, без помех доесть на кухне то, что еще от него оставалось. Узелок Айвы, единственная незнакомая вещь в комнате, предстояло убрать мне.

Не знаю уж, по какой причине, но большую часть содержимого узелка повитуха съела самолично. Правда, внутри, в складках зеленой с золотом ткани, еще оставалось несколько достаточно приличных кусочков. Из чистого любопытства — к тому же я успел изрядно проголодаться, поскольку приезд Айвы нарушил привычный распорядок дня и я не успел поесть, — я лизнул палец и украдкой сунул в рот несколько крошек. Притом я ведь собственными ушами слышал, как старуха сама говорила — разве нет? — что эта штука особенно полезна для евнухов.

— О Аллах!

Я принялся плеваться, как одержимый, а потом отшвырнул узелок, словно он жег мне руки.

— Господи помилуй! — громко ахнул я, даже не сообразив, что сделал это на своем родном языке.

Внутри шарика, под слоем сахара и сиропа из каких-то душистых трав, я почувствовал хорошо знакомый мне чуть едкий, сладковатый привкус. Голод, нетерпение и мое любопытство помогли мне раскрыть эту тайну. Все внутри меня разом перевернулось: в моей памяти вкус этот был слишком тесно связан с безуспешной попыткой погрузить меня в сон, перед тем как нож лекаря лишил меня не только того, что положено мужчине, но и моей прежней жизни. Я дрожал всем телом. Перед моим внутренним взором вновь встал крохотный, полутемный домишко в Пера, где мне впервые довелось почувствовать у себя во рту этот вкус.

Конфеты вместо начинки были наполнены чистым, концентрированным опием — самым чистым, который только может быть, без каких-либо примесей, в отличие от того, что обычно добавляли в курильницы.

По моим расчетам, повитуха приняла вполне достаточно этого зелья, чтобы проспать без сновидений не одну, а тысячу и одну ночь.

XVIII

Когда и этот, третий, ребенок принцессы, мальчик, родился, умер и был похоронен и всё в один безрадостный зимний день, я начал серьезно опасаться за рассудок моей госпожи. Айва, безвылазно просидев возле Эсмилькан все три недели, пока та приходила в себя, отбыла в Магнезию. Не могу сказать, что я так уж расстроился, когда она убралась, поскольку после того случая я еще по меньшей мере пару раз поймал ее на том, что она жует свои проклятые конфеты, а потом долго сидит с отсутствующим видом. Но я был в отчаянии, наблюдая, как моя госпожа все больше сползает за грань безумия, а у меня не было ни малейшей надежды удержать ее от этого. Сейчас я готов был решиться на что угодно, лишь бы не чувствовать себя таким беспомощным и одиноким.

Однако после того, как повитуха, забрав все свои пожитки, исчезла из нашего дома, все разом изменилось. И, как ни странно, к лучшему. Я бы начал подозревать, что она травит мою госпожу каким-то медленно действующим ядом, если бы задолго до этого не взял себе за правило предварительно пробовать все, что ест или пьет Эсмилькан. А та сама была не в силах объяснить, почему ей внезапно стало лучше.

— Должно быть, я все-таки поправилась. Нужно ехать, — проговорила она, хлопнув в ладоши. Руки у нее все еще слегка дрожали.

— Простите, госпожа?

Я просто глазам своим не поверил, увидев ее такой веселой. Не стану говорить, что я подумал тогда. Я сам себя презирал за подобные мысли. Никогда в жизни я еще не замечал, чтобы ее глаза так ярко сияли — с того самого дня, когда увидел Эсмилькан в первый раз, а было это незадолго до ее замужества.

— Я тоже должна ехать в Магнезию.

— Помилуй, Аллах, госпожа! В таком состоянии?! — Хотя, если признаться, она выглядела совершенно здоровой, но я напомнил себе, что это, вполне возможно, результат лихорадки. В любом случае думать сейчас о подобном путешествии было бы совершеннейшим безумием.

Но прежде, чем я снова принялся возражать, Эсмилькан произнесла слова, от которых у меня язык присох к небу.

— Мое положение? Не вижу ничего особенного в моем положении, ведь детей-то у меня нет. И потом, разве не ты сам говорил мне, что мой супруг сейчас в Магнезии?

— Да… кажется. Думаю, так и есть. — Действительно, я говорил это, когда получил письмо, но тогда моя госпожа, казалось, вообще не могла припомнить, кто такой Соколли-паша и какое он имеет к ней отношение. А поскольку она сама об этом не помнила, то я, в свою очередь, не счел нужным ей напоминать.

— У меня не было никаких причин вспоминать об этом, — продолжала Эсмилькан, словно прочитав мои мысли, — до того, как мой малыш… упокой Аллах его невинную душу… Тогда я считала, что мой долг — оставаться здесь, чтобы не повредить его драгоценному здоровью. — Эсмилькан нетерпеливо смахнула с ресниц слезинку, видимо, устыдившись приступа слабости. — Но сейчас… сейчас я отчетливо помню, как ты говорил об этом.

— Да, действительно, господин сейчас в Магнезии. Он вместе с нашим повелителем и господином, вашим братом, занят тем, что собирает войска и подтягивает дополнительные силы к западным границам империи, в Босдаге. Позже он поведет их на север, где встретится с главными силами, которыми командует ваш дед. После чего они собираются предпринять летом еще одну кампанию против Венгрии и Австрии.

— Вот видишь? Стало быть, я должна немедленно ехать к нему.

— Но, госпожа, нужно ли это? Ведь ваш господин так занят, да и вы сами…

— Да, но он будет занят еще сильнее, когда двинется на север. Как ты думаешь, сколько дней он сможет провести в Константинополе?

— Два… может, три. Вы же сами знаете, как это бывает.

— Конечно, знаю. И не пытайся заморочить мне голову, Абдулла. Я ведь не дурочка. Не забывай, как давно я уже стала женой Соколли-паши. Он пробудет тут от силы день, а не два и не три. Он ведь сам дал знать, что не имеет права покидать своих людей даже ради «собственного удовольствия, особенно в то время, когда их впереди ждет жестокая битва». Что, если в эту единственную ночь, которую он сможет подарить мне, я вдруг окажусь нечистой[11]? О Аллах! Абдулла, тогда я и близко не смогу к нему подойти! Неужели ты сам не понимаешь? Это значит, что я вообще не увижу его — да простит меня Аллах! — не увижу, может быть, восемь, а то и девять месяцев! Просто не знаю, как переживу это время, если меня не станет поддерживать надежда о том, что у меня, возможно, будет ребенок.