Книга Смех людоеда - Пьер Пежю

Трактирщик весь взмок. В конце концов он, угостив меня еще чашкой кофе, переходит со мной на «ты».

— Ну так вот, можешь спокойно ходить по нашим дорогам, здесь можно ходить пешком, всех этих призраков тебе никогда не увидеть. Да ты вообще их не увидишь! Война — не столько битвы, сколько невообразимая человеческая мерзость.

Ближе к полудню я выхожу из трактира и двигаюсь на юг. Продолговатые белые облака опускаются на плато, как свертки парусов на палубу исполинского корабля. Толстяк торжественно вручил мне вылинявшую желто-зеленую маршрутную карту пятидесятых годов. Старая бумага покрыта крупными пятнами и порвалась на сгибах, но я разглядел, что за Латраном, Ле Моллардом и Сезеглизом дорога тянется вдоль ущелий Брюиссана и выходит к Вирье. Дальше снова идут узкие петли, и, наконец, горы снижаются к югу. И тогда открывается куда более радующая взгляд площадка, настоящая южная равнина, залитая последним теплым осенним светом. Не знаю, сколько дней мне потребуется потом, чтобы обойти Прованс, но я твердо намерен не останавливаться до самого моря.

А пока мне, чтобы добраться до кормы большого корабля Веркора, ничего другого не остается, как идти, оставив позади безлюдные перепутья ниже Молларда, неуютной дорогой, прорубленной среди влажных черных камней, до того крутой, что оглянуться страшно. Внизу, под чудовищными скалами, отколотыми бурями от склонов, глухо рокочет поток. Временами эхо подхватывает грохот невидимо падающих на дорогу камней.

Никто на свете и не догадывается, что я — единственный крохотный странник, идущий по этой узкой тропе. Я мог бы все на этом и закончить. Все бросить. Свалиться в пропасть. Погибнуть среди складок. Вжаться между глыбами. Окаменеть. Ни один призрак не бредет мне навстречу.

Но ущелья внезапно расширяются, передо мной — залитые светом желтые луга, во всех направлениях поделенные низкими каменными стенками сухой кладки. Только что я был сдавлен со всех сторон — а теперь открылось огромное пустое пространство, продуваемое яростными ветрами, и земля выгибается навстречу небу. Не видно ни одного зверя, даже у металлических поилок с переливающейся через край водой.

Миновав последний уступ, я предчувствую и последнюю впадину, крутой спуск по петляющей дороге — это уже обещание юга. На краю городка — Вирье, вероятно, ведь больше нечему здесь быть, — захожу поесть и попить в кафе, оно же — задымленная кухня обычного дома. Там сидят несколько мужчин, они замолчали, как только я вошел. Эти славные дядьки не могут удержаться и, пока я ем, меня разглядывают. На другой стороне улицы, у входа на кладбище, чьи бледные кресты виднеются чуть дальше, стоит странный памятник. Допив кофе, берусь за дверную ручку и чувствую взгляды, вонзившиеся мне в спину, словно вилы. Пойду взгляну поближе на аэролит[18], свалившийся в этот медвежий угол.

Даже в двух шагах от скульптуры нельзя сказать с уверенностью, что она изображает и изображает ли она вообще что-нибудь… Но поражает тщательная обработка камня, со всеми этими углами, складками, витыми узорами и выемками. А рядом — куски необработанной глыбы: так и кажется, будто она сейчас раздавит и поглотит тонко проработанные формы. И внезапно понимаешь, что перед тобой истерзанные тела — тебя просто носом ткнули в их страдания. Тела людей, переставших быть людьми, превратившихся в животных, сделавшихся всего лишь материей. Тела свалены одно на другое, как дрова в костре, приготовленном для казни.

Протягиваю руку, раскрыв ладонь, и сам не очень понимаю, зачем я это делаю, чего хочу: скульптура — спрессованная жестокость, невозможно сказать, какой рот готовится укусить, а какой всего лишь молит. Какая из рук убивает? Какое из тел — тело убитого? Окаменевший хоровод ужасов. А я продолжаю стоять перед этим.

Местные из кафе убеждены, что я потащился пешком в их богом забытую дыру только для того, чтобы посмотреть на этот памятник с его сбежавшими с кладбища покойниками. Между собой они говорят об этом недавнем творении с гордостью, опаской, неодобрением и смутным суеверным чувством, словно памятник придает городку темное величие, к которому они не стремились, но оно им все же льстит. Они называют скульптуру Камнем.

— Он сейчас у себя, — внезапно сообщает мне высокий тощий тип, прислонившийся к стойке и пристроивший локти среди целого леса рюмок.

До сих пор никто со мной не заговаривал, но он подал сигнал.

— Ну, конечно, если вы пришли повидать его, — говорит другой, усмехаясь в бороду и уставившись на дно пустого стакана.

Потом ко мне поочередно обращаются и другие, сидящие в тени. Они говорят все одновременно.

— Как посмотришь на Камень, хочется увидеть и остальные, что верно, то верно!

— Скоро все поле будет заставлено его статуями… Ну, это его дело!

— Эти глыбы надо сюда втаскивать. Некоторые ему привозят издалека.

— И он здорово накачал бицепсы.

— У него есть машина с краном…

— Чего говорить, настоящий художник! Он говорит, ему подходит здешний воздух, простор и все такое. Но он не местный. Он давно сюда перебрался, но он не местный!

— Здешний воздух, а то как же! Его статуи тоже дышат воздухом, стоят на самом ветру…

— Воздух такой, что в самый раз отморозить это самое, только им и зубами-то не постучать, потому как ртов у них нету.

— Ну, этот художник, в общем, славный малый. Когда приходит, а приходит он даже среди зимы, даже в дождь, всем ставит выпивку.

Оказывается, автор памятника около кладбища, Камня, как они его называют, живет совсем рядом, в большом, отдельно стоящем доме, в двух километрах от городка. Некий Доддс, Филиберт Доддс.

Теперь все в этом большом зале зашевелились, все советуют мне пойти посмотреть на статуи.

— Знаете, сюда многие к нему приезжают. Он знаменитый. Он свои статуи продает.

Прощаюсь со всеми, направляюсь к двери. Туман все больше сгущается, уже не разглядеть края плато. Иду напрямик через луга, перелезаю через несколько каменных стенок. Мне нравится переступать через эти ряды белесых заслонов, годами аккуратно складывавшихся по краю поля. И вот оно передо мной — огромное, высокое, широкое здание, похожее на исполинский панцирь. Ну и здоровенный же он! А вокруг и впрямь проступают в сумерках высокие застывшие фигуры. Сколько их здесь? Десяток, дюжина, два десятка? Все они стоят прямо, в нескольких метрах одна от другой. Неподвижные настолько, что кажется, будто расстилающаяся вокруг них серая трава медленно плывет. Это хрупкие, перекрученные фигуры, нагие и окутанные дымкой, и ни головы, ни конечностей не разглядеть. У каждой из статуй своя особенная поза, каждая поглощена собственными мыслями. Тайное общество, орден молчащих…

Мной овладевает нелепое желание помериться силами с этими каменными созданиями, притягивает их командорская неподвижность, словно после целого дня ходьбы и одиночества их тяжесть могла помочь мне сделаться еще легче, а их размеры — съежиться. И еще хочется ощутить ладонью их шероховатость, сделаться тверже самому, запустив пальцы в их расщелины. Кто-то их тесал, выдалбливал, сверлил, резал, шлифовал, устанавливал, но восторжествовало их безразличие. Чувствуешь, насколько жалка человеческая сила, которую пришлось расходовать на то, чтобы они родились, а от них теперь, когда они всей своей тяжестью давят на землю, исходит нечеловеческое спокойствие.