Книга Савва Морозов. Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Все так, все так, прибыль хорошо растет, я как пайщица не могу пожаловаться. Но чего же пущать обратно главных‑то смутьянов? Фабра, она и есть фабра, смутьянов в зачинщики толкает. Сказывают мне, — опять многозначительно надула она и без того пухлые мордовские щеки, — сказывают, что Алешка Барышников, возвернувшись из Сибирей, был принят тобой и даже в чин старосты возведен. Одна какая‑то баба- закоперщица, которая родителю в глаза немытыми своими пальцами пыряла. Севастеей, что ли, зовут? На Урале ли, здесь ли где брюхо нажила — с выкормышем прямо на фабрику заявилась. Мало ее, так и ублюдка‑то в ученики принял. С какой такой блажи?

— Если есть ко мне претензии, я на правлении дам отчет, Мария Федоровна, — сухо ответил он, не замечая, что повторяет слова, сказанные и отцу при последней ссоре.

Но ведь и матери на последнем слове не стоялось. Слишком много нашептали в последнее время, проверить следовало.

— Эта Севастея — закоперщица‑то, сказывают, отсюда в пузе выблядка на Урал повезла?

— Замужем она была, да муж на Урале помер, вот и вернулась на родину. Что такого?

Савва понимал, что нашептали ей гораздо больше того, что было на самом деле, и хотел уже уйти. Но мать остановила его последним вопросом:

— Выблядок‑то, сказывают, не от тебя ли?

Савва грохнул по столу не тише, чем, бывало, отец. Чайные чашки в пляс пошли, а одна на пол прыгнула, как смертоубивица.

— Посуду‑то чего, бизон, бодаешь? Меня‑то чего рогами пыряешь? Ой, смертушка пришла моя!

Она завалилась боком на диван, а из всех двадцати комнат, из всех щелей как крысы толстобрюхие приживалки и монашки прянули, защищая свою благодетельницу. Кажется, кроме одной, которую Савва, убегая, там же в сенях встретил.

— Давай стакан какой ни есть!

А у нее даже два в припасе было. Савва в ярости распахнул сюртук, бутылку, которую хотел распить с Серегой, выхватил и вдарил донышком о каблук. Но не водка же, не получилось.

— Давай чего‑нибудь!

Смышленая монашка была, веретено где‑то тут же сыскала. Савва обломил острый конец и пробку вбил внутрь. Монашка посмеивалась. Как глянул сквозь солнечную бутылку — зря она на себя бабий возраст нагоняла. В угоду благодетельнице, что ли?

— Ну, нечего по-воровски, — расхохотался он, слыша вдалеке домашние ахи и охи. —

Пойдем в мастерскую к художнику.

— Пойдем, ежели тут неудобь какая, — все правильно решила монашка.

Мастерская Левитана была в самом конце садовой чащобы. Садовники туда не добирались. Тропинка сквозь кусты торилась Левитаном да разве что его приятелями. Савва продирался как истый бизон, монашка едва поспевала. Но хозяйкой оказалась смекалистой — тут же нашла на неубранном столе две рюмки, ополоснула их под рукомойником и кое-какие куски рыбы да ветчины на чистую тарелку собрала. Все‑таки за безалаберным Левитаном прислуга время от времени присматривала, посуду подновляла.

— Ну, господи благослови, — одной рукой он обнял податливую монашку, а другой податливо же и чокнулся.

— Благослови и меня, господи, — и она как о деле обыденном попросила.

— Не стара ты еще-чего в благость потянуло?

— Пропитание потребно. Не на панелю же идтить.

Ну, прямо как ниспослана с неба! После ссоры‑то с матерью.

А о Левитане и говорить нечего: постель с дивана — он здесь часто и ночевал — со вчерашнего не убиралась. Да чего там — прямо манила своей раскрытостью. Река с холста катилась, облака над монашеской головой встали, да и церквушка какая‑то крестом поманила — все как следует, истинно, благословясь. Разве что вопросить в уста желанно разверзтые:

— Что, скучно на постном‑то, голуба?

— Скучно, голубь Савва Тимофеевич, оскоромиться захотелось.

— Бедовая ты! — Не терял он времени, ощипывал черные перышки, под которыми и беленькие открывались.

— Нет, голодненькая.

— Ну, так и покормлю же я тебя, голуба!

По обширному, одичалому саду уж приживалки начали шастать — время‑то летит незаметно. Они перекликались истинно как в лесу:

— Ау, нет там Саввы Тимофеевича?

— Ау, нетути. Куда он подевался?

Выход из усадьбы всего один, а ведь в окошках‑то сколько голов торчало?

— Набедокурил да и пропал незнамо куда. А благодетельница наша.

— Да что с ней станется! Поохает — да нас же и примется шпынять.

— Ничего, за такие хлеба можно и потерпеть.

— Можно, — огладил напоследок Савва белые перышки, еще не прикрытые черными крылами, и наказал: — Погоди тут маленько, пока уймутся ваши праведницы.

— В старости и я праведницей стану. — был грустный ответ.

— Ну, до этого еще далеко, голуба! — утешил ее, убегая на самые зады.

А там через забор — да к Хитрову рынку. Видел бы кто Савву-миллионщика!

Впрочем, он почистил и свои перышки, прежде чем выйти на улицу и окликнуть пролетевшего было мимо лихача:

— Эй, погоди!

Обернувшись, лихач тут же и рысака развернул:

— Не приметил было, богатым будете, Савва Тимофеевич.

— Буду. — Поторопил на вокзал. — Гони к поезду!

Вся лихая Москва его знала, как было не постараться. А у него ведь спешное дело — хоть мысленно, да надо же было перед Зинулей покаяться.

Глава 4. Приглашение во князи

Жизнь круто шла в гору. Савва Тимофеевич Морозов получил все чины и звания отца- предшественника: мануфактур-советника, гласного городской Думы, председателя Московской купеческой гильдии, и даже более того: председателя Нижегородского ярмарочного комитета. А уж что значила Нижегородская ярмарка — объяснять не надо. Всякий уважающий себя купец, всякий промышленник стремился в эту землю обетованную, как Ока устремлялась к Волге. Там выросло государство в государстве. Со своими купеческими лавками, роскошными магазинами, многочисленными павильонами, небывалой цены гостиницами, а главное, со своими писаными и неписаными уставами. Кто попадал на ярмарку — тот уже был на коне, лучше сказать — на волжской ладье, которая разносила в нем весть по всем морям и странам, включая берега английские, немецкие, турецкие и через Каспий — персидские. Вожделенный рубль сновал на ярмарке, как челнок на морозовских фабриках. Знай сажай его, как осетра, на крючок!

Председателем ярмарочного комитета Савва Морозов стал с легкой руки министра финансов Сергея Юльевича Витте — главного царева министра и вершителя купеческих судеб. Известно: кто государевы денежки в своем кошельке держит, тот и государством правит. Без короны, но с полным правом.