Книга Савва Морозов. Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

От Курского вокзала по Маросейке двигалась странная процессия.

Медленно, с тяжелым скрипом, катилась черная тюремная карета Колымажного двора. Была середина марта, но подмораживало, дул пронзительный сиверко. На подтаявшей было вчера мостовой леденело дыбились колки. Пеший конвой, окружавший карету, гнул долу головы, спотыкался по наледи. Стеклянно позванивало внизу, металлически погромыхивало наверху. Железа хватало. Отливающие зловещим блеском каски, ружья на плечах с примкнутыми штыками. На приступ турецкой Шипки, что ли, идут? Разговоры о последней Балканской войне и о Белом Генерале еще не утихли. Но здесь не было Скобелева — предводительствовал солдатским строем испитой штабс - капитан. Не было и турок — студенты вторым чернокурточным строем по обеим сторонам кареты. Для бравады или для ограждения от околоточных, стриженая, вольного вида курсистка несла на распятой рейсшине плакат: «Московский университет». Намеренно или по недостатку красной краски обязательное слово — «Императорский» — было пропущено. Так что всякий по-своему понимай — чей университет. Распущенные прежним либеральным царствованием, околоточные и городовые на перекрестках со страху брали под козырек. Мало ли что! Такой же вот студиоз, поляк Гриневицкий, грохнул бомбой царя- освободителя. Гели его не защитили, то кто защитит их, продрогших бобиков?

Со дня кровавого первого марта прошло уже две недели, но все знали, что петербургские горячие головы еще живы на отчаянных плечах и плечиках. И у Веры Фигнер, по неоспоримому в их среде гражданскому праву жившей с костоломом Исаевым, и у Софьи Перовской, исповедовавшей то же право с мужланом Желябовым, и у интеллигентствующего Льва Тихомирова, и у богатенького Николая Кошкина-Морозова, и даже у миниатюрной коротышки Геси Гельман, шейку которой можно было перещипнуть, как базарной курочке. При восьмом покушении на Александра II было припасено в четырех разных руках четыре бомбы, но сразила императора и оторвала ему напрочь ноги бомба поляка Гриневицкого. Это немного смущало первопрестольных студентов, они в своем строю тихо переговаривались:

— Не могли найти кого‑нибудь русского?

— Такова судьба. Подкопы под железнодорожный путь не удались, револьвер Николая Морозова, вложенный в руку сотоварища, дал осечку, а из бомб, розданных метальщикам Софьей Перовской, удачливее всех оказалась бомба Гриневицкого. Предыдущая, брошенная Рысаковым, лишь карету разнесла.

— Да, господа, добивал императора именно поляк…

— Ведь и надо так мало — конституции!..

Как ни тихо переговаривались, а доносилась до ушей штабс-капитана. Но что он мог сделать? Обер-полицеймейстер, отправляя его в этот глупый вояж по Москве, ясно приказал: «Ни в коем разе не ввязывайтесь в потасовку со студиозами! Ваше дело, штабс-капитан, провести карету до университета. если она, конечно, дойдет, ха-ха! Будьте покойны, грязную работу за вас сделают охотнорядцы».

Штабс-капитан терпеливо вел свой конвой. Студенты тоже не бузили. У них явно был предводитель. Нехороший шепоток — пускай его! Веселей разомнутся охотнорядцы.

Студенты, разумеется, не знали о разговоре обер-полицеймейстера со штабс-капитаном. Но их предводитель был строг. Не с медицинского или естественного факультета — третьекурсник-правовед Илья Тиханов. Авторитет неукоснительный. Ему прощали все: и вольности с курсистками, и горячечную брань, и даже разночинное происхождение. Хотя большинство правоведов было дворянского да купеческого корня. Два графа их компании держались, один — сынок знаменитейшего писателя. Однако здесь не разночинно-чиновничий Петербург — здесь первопрестольная, первоустойная Москва. До сего времени студиозам хулиганить не позволяли.

Околоточные и городовые, выставленные на перекрестках, зевали без дела. Может, от сиверка, может, от утренней опохмелки: начальство как сговорилось — всех стакашиком на пост напутствовали. Им сочувствовали городские зеваки, по чьему‑то внушению набежавшие со всего города и шпалерами выстроившиеся на тротуарах. Было скучно. Пока ничего не происходило. И смотреть было не на что, кроме как на карету. В толпе шептались:

— Цареубивцы!

— Чего ж, господа питерские.

— С жиру бесятся.

— Будь моя воля.

— Будет, будет!

— Знать бы, кто таковы?

Но попробуй‑ка разбери — кто там за маленькими оконцами.

Студенты‑то, видимо, разбирали. Разговоры стали громче.

— На Лобное место везут.

— Но ежели из Питера, так почему не с Николаевского, а с Курского?..

— Откуда нам знать? Илья сказал: по Маросейке повезут. Здесь и отбивать будем.

— Не пора ли?

— Погодите, Илюша даст команду!

Захотели добиться истины и зеваки. Поначалу‑то одни принимали процессию за еврейские похороны, другие — за свадьбу раскольников, а самые дотошные утверждали: новый Александр восстановил дедовскую публичную казнь. Вот и везут — только не на Лобное место, а на Болото. Слишком много чести у Кремля‑то!

Процессия меж тем двигалась да двигалась. Штабс-капитан во главе. При нагольной сабле.

В темном оконце кареты светилась живая белокурая головка. Московские студенты в лицо никого не знали, но уверенно заговорили:

— Она!

— Ясно, Перовская!

— А где же Фигнер? Не в левом ли оконце? Там личико потемнее.

— У мужиков‑то физиономии совсем исхудалые.

— Посиди‑ка две недели в застенке!

Студенты посылали в окошечки кареты и блондинке, и брюнетке воздушные поцелуи, а при виде мужчин сжимали кулаки: держитесь, мол, мы с вами.

Однако белокурое голодное личико больше притягивало внимание. Студенты толкались промеж собой, стараясь поближе протиснуться к карете. Но близко было нельзя: солдатские спины, штыки. Да и оголенная сабля штабс-капитана угрожающе поблескивала; он пребывал в самом рабочем состоянии, при фляжке, к которой время от времени прикладывался. Это веселило студентов.

— Какова власть, а, Савва? — толкал локтем правовед Сашка, принесший в университет забавную фамилию: Амфитеатров.

— Амфи! Ты мне весь бок истыкал, — пытался урезонить дружка татарского вида студент.

— Хан, смотри, как бы по-настоящему не намяли нам бока.

На дороге катавасия между тем завязалась. У Армянского переулка Маросейку перегородила целая вереница дрог. Обоз тащился по своим делам и знать не хотел тюремных карет.

— О-очистить дорогу! — не успев хлебнуть из фляжки, сердито закричал штабс-капитан.