Книга Соперницы - Ольга Карпович

— Знаешь, — вторил он ей, — я и тогда, и потом все время ломал голову, куда все исчезло. Ведь было же чистое, настоящее, самое важное в жизни. Как мы ухитрились все это истрепать, изгадить, превратить во что-то неловкое, гнетущее, постыдное. Ведь когда-то мы верили друг другу… друг другу, а не тому, что болтают люди. Нам никто был не нужен, мы хотели удрать на край света и жить там вдвоем. Мы плевали на условности, на разные отравляющие жизнь бытовые мелочи, а с годами они стали расти, становиться все важнее и в конце концов вытеснили все остальное….

Она приподнялась и прижалась горячими губами к его виску, невесело рассмеялась:

— Мы с тобой сейчас, как пережившие кораблекрушение. Сидим на обломках и сетуем, как все было прекрасно и как безвозвратно рухнуло.

Он вдруг выпрямился, помотал головой, в глазах его зажглись озорные искры:

— А давай попробуем начать все сначала? Давай? Как будто мы сейчас с тобою вместе впервые. Помнишь, ты лежала вот так же. Только голову чуть поверни. Ага, правильно. Здесь, правда, нет соломы, ну ничего, сойдет, — он потянул на себя светло-желтое атласное покрывало, накрыл им лодыжки Светланы. — Так… Ты лежала, закрыв глаза. А я… Что же я сделал?.. Ах, да!

Он потянулся к столику, схватил бумажную салфетку, обернулся, чуть склонил голову к плечу, не отрывая глаз от распростертой рядом любимой женщины.

— Стой! Не двигайся! Я хочу нарисовать тебя! — медленно сказал он, извлекая откуда-то из глубины памяти давно забытые слова.

— Ну уж нет, — рассмеялась она, отбрасывая покрывало и приподнимаясь на кровати. — Хватит с меня! Я помню, в доме житья не было от моих портретов. В каждой комнате, на каждой стене по десятку. Не спрячешься!

— Не обольщайся, я тебя рисую не ради твоих прекрасных глаз, — поддержал он шутливый тон. — Просто ты хорошо на меня действуешь. С творческой точки зрения.

— Как странно ты это сказал, — протянула она. — «Рисую»… В настоящем времени.

— Я и должен так говорить, — пояснил он, откидываясь на подушку рядом с ней. — Этих лет не было. Совсем не было, понимаешь! Мы на твоей старой даче, на чердаке. Дождь кончился, скоро выйдет солнце, и мы пойдем во двор пить чай под яблоней.

— Не выйдет, — покачала головой Стефания. — Знаешь, где-то я читала, что хотеть начать жизнь сначала — это желать смерти собственным детям. Вычеркнуть из своей жизни Эда…

— Да, верно, — кивнул Евгений. — Но знаешь что, мы можем постараться представить себе, что это наш с тобой сын. Помнишь, мы же всегда мечтали…

Светлана быстро взглянула на него, в ее темных глазах блестело что-то странное, то ли затаенная боль, то ли горькая насмешка.

— Особенно стараться не придется.

20

…

Дорогая, милая девушка, замечательная Наташенька, приветливое круглое личико!

Теперь, спустя эти тяжкие для нас обеих месяцы, могу выразить тебе свою бесконечную признательность. Прежде я жила свободно, аки бабочка, перемахивая с цветка на цветок. О будущем не задумывалась. Мне было легко и радостно в парении. Я была счастлива и любима. Про ненависть, коварную, первозданную и исступленную, читала только в книжках. Все казалось мне радостью, я так любила и окружающих, и своего мужа, и темные ночи, и золотистые рассветы.

Спасибо тебе, моя вернейшая, сердечнейшая подруга, только благодаря тебе я узнала, что способна на такие сильные чувства. Именно благодаря тебе я впервые страстно захотела кому-то причинить боль. Физическую боль, невыносимую. Ох, душенька моя, если бы ты интересовалась статистикой и прилично умела читать, то выяснила бы, сколько же нас, бедолаг, томится за решеткой, нас, безвинных, просто не сумевших справиться с таким страстным чувством — чувством к новой жене мужа.

Наташенька, мне совсем теперь не хочется вступать с тобой в известный диспут, как же можно по ночам любить чужих мужчин. И я не стану повторять тебе всю ту брань, что ты выплеснула на меня во время нашей последней встречи. Все те слова, что ты, вероятно, не раз произносила на ухо некогда моему мужчине. Этому разнесчастному существу, жалкому мытарю и страдальцу. Маленькому Муку, который был найден тобой и отогрет, обласкан и загорожен твоими невообразимыми щеками от геенны огненной. То бишь от меня, женщины, с которой он прожил больше десяти лет.

Тем не менее мне отчего-то хочется успокоить тебя от тех страхов, которые, конечно же, тебя терзают. Итак:

Нет, мне не грустно.

Нет, я не хочу вернуть человека, который меня так беззастенчиво предал.

Да, меня страшит тот факт, что мужчина, десять лет носивший меня на руках, никогда не узнает о своем крохотном сыне. Страшит, как мог за этот небольшой промежуток времени человек, некогда исключительно добрый и благородный, совершенно выродиться как личность. Меня не может не огорчать личностная катастрофа мужчины, с кем была проведена вся юность. Катастрофа собственного прошлого, ибо люди, близкие нам, его и составляют.

Да, я уверена, что ваш дивертисмент будет иметь трагический финал, и вовсе не потому, что мне так этого хочется. Трагическим и внезапным он будет потому, простите за банальность, что ни один из оргазмов, даже самых ваших ослепительных, не стоит слезы брошенного ребенка.

Да, я глубоко безразлична к тому, что обо мне подумают и как я ныне выгляжу в ВАШИХ глазах.

Зачем же я все это пишу тебе? С единственной целью, названая сестра моя, — задать тебе один простой вопрос. Ты и в самом деле свято уверена, что прошлое можно забыть и оно никогда не встанет перед тобой угрюмой мстительной тенью? Ты и в самом деле уверена, что существуют БЫВШИЕ жены?

В стоявшей у зарешеченного окна облупленной металлической кровати завозился, кряхтя, младенец, и Светлана, бросив огрызок карандаша, отодвинула от себя исписанный лист бумаги — один из многих, которым суждено полететь в мусорное ведро. Она никогда не отправляла их, то ли оттого, что боялась почувствовать себя униженной, снова и снова обращаясь к людям, вычеркнувшим ее из жизни, то ли просто потому, что не знала адреса, по которому обосновалась новая ячейка советского общества.

Ребенок чихнул и заорал требовательным настойчивым басом, и Светлана, подойдя к кровати, вытащила из нее тугой тяжелый сверток и принялась осторожно покачивать его, напевая вполголоса. Лицо у мальчика было сморщенное, красное, он смешно зачмокал губами, ища грудь, и с трудом разлепил глаза, мутные, неопределенно-темного цвета — ни капли не похожие ни на черные, блестящие материнские, ни на коньячно-изумрудные, прозрачные отцовские.

С соседней койки тяжело поднялась, охая и отдуваясь, Лариска, соседка Светланы по тюремному лазарету, в прошлом бухгалтерша, осужденная за растрату. Натянув поверх застиранной рубахи с молочными подтеками на груди вытертый байковый халат, она, скособочившись, двинулась к выходу в коридор и задержалась ненадолго около Светланы, заглядывая в лицо ее новорожденному сыну.