Книга Иисус. Дорога в Кану - Энн Райс

Боль, как и звезды, каждый миг приобретала неуловимую форму и размеры. Воспоминания окружили меня, будто одеяние, которое было моей жизнью, наматывались и наматывались вокруг, пока не окутали полностью, как вторая кожа.

Под утро я кое-что понял. Понял, что могу без малейшего усилия удержать в памяти каждое из этих мгновений боли и все одновременно, что они всегда со мной.

Когда наступило утро и ветер утих, я пошел дальше, позволив этому бесконечному воспоминанию пролетать в моей душе, как песчинки, обжигавшие глаза и губы. Я продолжал вспоминать.

Ночью я проснулся. Неужели это мой собственный голос повторяет то, что было написано? «И все тайное станет явным, и все сокровенное обнаружится».

Господи, нет, не дай им познать это, не дай им познать великое скопление всего этого: страдания, радости, уничижения, одиночества, этой жажды, этой мучительной боли, этого…

Но они узнают, все и каждый из них узнает. Они узнают, ибо то, что ты помнишь, случалось со всеми и каждым из них. Неужели ты думал, что все это для тебя одного? Неужели ты думал…

И когда их призывают к ответу, когда они нагими предстают перед Господом и когда каждый поступок и каждое слою ложатся, ничем не прикрытые, — ты, ты будешь знать все обо всех и каждом из них!

Я опустился на колени в песок.

Возможно ли, Господи, быть с каждым из них, когда он или она приходит, чтобы узнать? Быть там при каждом крике тоски? Ради пронизанного горем воспоминания о каждой неполной радости?

О Господь, Бог мой, что есть суд и как он возможен, если я не в силах быть с каждым из них при каждом недобром слове, каждом горестном или отчаянном крике, каждом заученном жесте, каждом поступке, обнаженном до корней? А я видел поступки, поступки своей собственной жизни, самые мелкие, самые обыденные, я увидел вдруг их семя и росток, увидел, как они дают ветви; я видел, как они разрастаются, как сплетаются с другими деяниями и как все вместе образуют непроходимые заросли и великие, разрастающиеся пустыни, от которых мир делается маленьким, словно нарисованным на карте, тот мир, образ которого мы храним в душе. Господи, рядом с этим нескончаемым ростом поступков из поступков, и слов из слов, и мыслей из мыслей мир — ничто! Каждая отдельная душа — целый мир!

Я заплакал. Но я не мог закрыться от видения, нет, дайте мне видеть — и всех тех, кто кидал камни, и себя, загрубевшего, и лицо Иакова, когда я сказал те слова: «Ты меня утомил, брат мой», и с того мгновения злые слова отдались в пространстве миллионным эхом для тех, кто слышал или думал, что слышал, для тех, кто запомнил, повторил, признал, подхватил… и так они и катились, пока не уперся в небо перст указующий, не сошел на воду корабль, армия не погибла в северном лесу, не сгорел город, когда пламя в ярости бросалось от одного дома к другому! Боже мой, я не могу… но я буду. Буду.

Я рыдал в голос. О, Отец Небесный, я протягиваю к тебе руки из плоти и крови. Я стремлюсь к Твоему совершенству всем своим несовершенным сердцем! И я тянусь к Тебе всем тем, что кажется тленным даже мне самому, и я смотрю на Твои звезды из темницы своего тела, но это не моя темница, это моя Воля. Это Твоя Воля.

Я упал на землю, рыдая.

И я спущусь вниз, с каждым из них, в глубины Шеола,[6]в его потемки, в тоску, видимую всеми глазами и Твоими глазами, в страх, в огонь, который есть жар каждой души. Я буду с ними, с каждым из них. Я же один из них! И я Твой Сын! Я Твой единственный рожденный Сын! Направленный сюда Твоим Духом, я рыдаю, потому что не могу сделать ничего, только постичь — постичь, потому что не в силах вместить своим человеческим разумом… и от расставания с Тобой я рыдаю!

Я плакал. Все плакал и плакал.

«Господи, дай мне эту малость, возможность плакать, ибо я слышал, что слезы помогают во многом…»

Один? Ты сказал, хочешь побыть один? Ты хотел тишины? Ты хотел быть один и хотел тишины. Неужели ты не понял теперь это искушение — побыть одному? Ты и есть один. Да, ты абсолютно один, потому что ты Единственный, кто может это сделать!

Разве может совершиться суд над мужчиной, женщиной или ребенком, если меня не будет здесь каждый миг?

Пришел рассвет.

И еще один, и еще.

Я лежал, сжавшись в комок, и песок засыпал меня.

И голос Господа был не в ветре, и не в песке, и не в солнце, и не в звездах.

Он был внутри меня.

Я всегда знал, кто я такой на самом деле. Я был Бог. Но я избрал не знать этого. Что ж, теперь я знал, что значит быть человеком, который знает, что он Бог.

Глава 22

Сорок дней и сорок ночей. Ровно столько Моисей оставался на горе Синай. Ровно столько Илия постился, прежде чем Господь заговорил с ним.

— Господи, я сделал это, — прошептал я. — И я также знаю, чего они ждут от меня. И знаю это слишком хорошо.

Мои сандалии разваливались на куски. Я снова и снова перевязывал ремни. Вид обожженных солнцем рук расстраивал меня, но мысленно я смеялся. Я собирался домой.

Вниз с гор, в сияющую пустыню, которая лежит между мной и рекой, которую мне не видно отсюда.

— Один, один, один, — пел я.

Я никогда еще не ощущал такого голода. Никогда не испытывал такой жажды. Они усиливались, словно в ответ на то, что я в этом признался.

— О да, сколько раз я этого желал, — пел я самому себе. — Быть одному.

И теперь я был один, без хлеба, без воды, без места, где преклонить голову.

— Один?

Это был чей-то голос. Мужской голос, со знакомым тембром и интонациями.

Я повернулся.

Солнце было у меня за спиной, и свет не слепил глаза.

Он был примерно моего роста, прекрасно одетый, гораздо красивее и богаче даже Рувима из Каны или Иасона — скорее, он походил на царя. На нем была тонкая льняная рубаха, расшитая по краю зелеными листьями и алыми цветами, и каждый крошечный цветок сверкал золотой нитью. Отделка его белого плаща была еще богаче, пышнее, сотканная так, как ткут плащи священников, и увешанная маленькими золотыми колокольчиками. На его сандалиях сверкали пряжки. Талию обхватывал кожаный кушак, усеянный медными заклепками, какие носят воины. И в самом деле, на боку висел меч в инкрустированных каменьями ножнах.

Волосы у него были длинные и блестящие, темно-каштанового оттенка. Точно такого же, как глаза.

— Моя шутка тебя не развеселила, — произнес он негромко, вежливо кланяясь.

— Твоя шутка?

— Ты что, никогда не смотрелся в зеркало? Разве ты не узнаешь самого себя?

Потрясение отразилось на моем лице, прошло мурашками по телу. Он был моим двойником, хотя я никогда не видел себя в подобном наряде.