Книга Блондинка. Том II - Джойс Кэрол Оутс

И дело тут вовсе не в том, что я был влюблен в эту женщину. Я далеко не уверен, что был в нее влюблен.

Об этом умалчивалось. Он не говорил, что не может простить ей то, что она до смерти надоела его семье. Его семье!

Слова эти так и распирали его — того гляди задохнется. Но он не говорил. И не прощал. Его жена надоела его семье и ему тоже.

Разве она не старается при каждом удобном случае показать свое над ним превосходство? Она?

На Рождество они приехали в Сан-Франциско, и она была тиха, внимательна, вежлива и так мило улыбалась. За весь вечер не проронила почти ни слова. Смеялась вместе со всеми остальными. Личико у этой женщины было какое-то детское, таким людям и мужчины, и женщины охотно рассказывают разные истории, а она сидит себе и слушает, широко распахнув глаза и притворяясь, что ей невероятно интересно. Но он, ее муж, единственный из всех знавший ее, понимал, что внимание это вымученное, а улыбка — натянутая, фальшивая, оставляющая морщины в уголках губ. С его отцом и другими родственниками постарше она была почтительна. Она умела умиленно пощебетать при виде младенцев и маленьких детишек, не забывала сделать комплимент их матерям: «Вы, должно быть, так счастливы! Так ими гордитесь!» Словом, исполнение ее было безупречным, но он-то видел, что это всего лишь представление, игра, и это его просто бесило. Достаточно было взглянуть на то, как она пробует разные деликатесы. Откусит кусочек куриной печенки, отщипнет жареного ягненка или тонко нарезанной семги под маринадом, или там пасты из анчоусов и буквально со слезами на глазах твердит, как это восхитительно вкусно, вот только сейчас она, видите ли, не очень голодна. А на лице чуть ли не паника отражается — и все оттого, что вокруг столько крика, смеха и шума, что в доме полно народа, ребятишки с визгом то вбегают в комнату, то выбегают. Да к тому же еще телевизор включен на полную мощность, потому что по нему показывают футбольный матч, а мужчины хотят его смотреть и слышать комментарии. А позже она перед ним извинялась, прижалась всем телом, этак виновато, прильнула щекой к его щеке. И говорила, что в детстве у нее не было ничего подобного, что она никогда не справляла Рождество так весело и замечательно. Тоже мне, нашла проблему!..

— Думаю, мне стоит немножко поучиться, да, Папочка?

Казалось бы, уж после свадьбы могла бы немного расслабиться. Поладить с семьей, научиться радоваться, когда едешь к ним в гости. А ей хоть бы что! О, притворяться она умела, это да. Как никто!.. Но он, ее муж, спортсмен, умевший разгадывать настроение и намерения противника, бэтгер, наученный не только просчитывать каждый нюанс в движениях питчера, но и одновременно не выпускать из виду всех игроков на поле, мгновенно оценивать их расстановку, уж его-то ей было не провести!.. Она что, слепым его считает? Вообразила, что он — какая-то там очередная задница, типа тех, с кем она «встречалась», еще будучи школьницей? Она что, решила, что безразлична ему, — лишь только потому, что он пошутил на тему того, что она проблевала всю ночь напролет после этого «марафона» жирных маминых блюд?

Она знала, да и ему пыталась внушить, что его семья «всегда винит» ее в чем-то, наверное, потому, что его отлучили от церкви. Что вполне понятно — он ведь развелся, а церковь не признает разводов. Но дело тут не только в разводе. Его отлучили после того, как он женился на другой женщине (разведенке!), нарушив тем самым закон, вот его и вынуждены были отлучить. И если они сомневаются в ней, ей следует доказать обратное. А сомневаются они в ее искренности. В ее чистоте. Ее серьезности по отношению к жизни вообще и религии в частности.

— Может, мне стоит перейти в другую веру? В католицизм? Ты согласен, Папочка? Моя м-мама тоже была своего рода католичкой.

И поперлась с ними на эту мессу!.. С женщинами. С его матерью, его старенькой бабушкой, маминой мамой, его тетками. И с ребятишками. И мама, и тетки после жаловались, что она там «все время шею выворачивала». И еще — «улыбалась». А в церкви это не положено. Что там смешного? А когда они подошли к алтарю, она указала на статую и прошептала:

— Почему это сердце у него вышло из тела? — А эта ее улыбочка, будто все время насмехается над кем-то!..

— Папа говорит, это испуганная улыбка. Она напугана, как маленькая птичка. Так она у тебя нервная, что ли? Люди на нее смотрят. Знают, что она твоя жена, знают, кто она такая, потому и смотрят. А она только и знала, что натягивать шаль на голову да все время оскальзываться и спотыкаться, как калека какая. А во время мессы так зевала, мы думали, у нее рот разорвется. Раз она вошла в нашу семью, то обязана ходить с нами и вести себя прилично! А еще она спросила: «Я обязана туда идти?» А мы и говорим ей: нет, ты ж не католичка, Мэрилин. Или все-таки католичка? И она так обиженно надула губки, словно маленькая девочка, и говорит: «О! Я знаю, что не католичка». Ну и конечно, она видела, что все мужчины обращают на нее внимание, особенно на эту ее походку. Голова прикрыта, а глазищи так и зыркают по сторонам. А в машине, когда мы возвращались домой, она и говорит: «Ах, какая интересная была служба!» Причем таким тоном, будто мы не знаем, что такое служба. И еще все время говорила так протяжно: «като-ли-цизм», словно мы знаем, с чем его едят, этот «като-ли-цизм». И еще со смешком: «Вот только уж очень долго!» Даже ребятишки, что ехали с нами в машине, смеялись над ней. «Долго? Да ведь мы специально взяли вас на девятичасовую мессу, этот священник самый шустрый». «Долго? Вот погодите, возьмем вас на большую мессу, тогда поймете, что такое долго!» «Или на отпевание!» И все над ней смеялись, и она тоже смеялась, и шаль соскользнула с ее волос — еще бы, они были такие гладкие и блестящие, ну, совсем как у куклы в витрине универмага, вот шаль-то на них и не держалась.

Нет, на кухне она очень старалась, это правда. Хотела как лучше, но уж очень неуклюжая была. Проще самой все сделать, а ее и близко не подпускать. А стоило подойти поближе, как она начинала дергаться, нервная такая. Обязательно переварила бы пасту, если не стоять у нее над душой, и еще все время роняла разные вещи, к примеру, уронила кухонный нож, прямо мне на ногу. А уж что касается ризотто, то с ним она ни разу не справлялась, витала мыслями в облаках. Иногда пробовала готовку, но сама не понимала, что пробует. «Не слишком ли солоно? Разве обязательно это солить?» И еще считала, что лук и чеснок — одно и то же!.. А оливковое масло — то же самое, что растопленный маргарин! И все время удивлялась: «Надо же, люди готовят пасту! Можно ведь купить в магазине!» А еще как-то раз твоя тетя достала из холодильника крутое яйцо и сунула ей, а она и говорит: «Разве это едят? Я имею в виду, стоя?»

Бывший Спортсмен, ее муж, вежливо и терпеливо слушал нескончаемые жалобы матери, сопровождавшиеся припевом: Это, конечно, не мое дело, но… Он только слушал, ничего не говорил. Лицо его потемнело от гнева, смотрел он все время в пол, а когда мама закончила, поднялся и вышел из комнаты. И услышал с обидой брошенное ему вслед по-итальянски: Вот, видите? Он во всем винит меня!

Но больше всего его оскорбляло то, что жена в каждой комнате умудряется устроить бардак, не убирает не только за ним, но и за собой. И то же самое наблюдалось в доме родителей. Он готов был поклясться, что до брака она не была столь рассеянна. Ходила чистенькая, аккуратненькая, так мило стеснялась раздеваться в его присутствии. Теперь же он на каждом шагу натыкался на ее тряпки, многие из которых видел в первый раз. И буквально повсюду — эти салфетки, перепачканные в гриме! А в ванной, в доме родителей, она оставила безобразные пятна от этой своей косметики в раковине, у тюбика с пастой пропала крышечка, из всех расчесок и щеток торчали светлые волосы. И эти же волосы забили раковину — мама обнаружила это уже после их отъезда, и ей приходилось самой все чистить и убирать. Черт побери..