Книга Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов

Ссыльным предстояло проделать обратный путь, но теперь по большей части не водой, а сухопутным путем. Дорога до Тюмени по летнему времени была легкой и даже приятной. Но в Тюмени их настигла осень с нудными дождями. Ссыльные колебались, не подождать ли, когда встанет река. Однако нетерпение было столь сильным, что решили ехать немедля. Дорога вдоль извилистой Туры была ужасной. Когда выдавались погожие деньки, лошади бежали рысью, но часто шли дожди и непролазная грязь заставляла тащиться с изматывающей душу медлительностью. Наконец-то ссыльные почти добрались до Верхотурья.

Дядя Александр заметил на скале над Турой отрока, удившего рыбу. Как заядлый рыбак, он не утерпел и направил коня через густые кусты.

– Клюет? – спросил он.

Отрок в бедном крестьянском платье поклонился дворянину и молча подал ему крупных тайменей, нанизанных на кукан.

– Добрый улов! – похвалил дядя и бросил полушку. – Держи!

Возвращаясь к телегам, он зацепился за ветку, порвал епанчу и громко чертыхнулся.

– Не поминай лукавого! – в испуге перекрестился Иван Желябужский.

– Вольно тебе было сворачивать с проезжей дороги? – укоряла сына бабушка Федора. – Разодрал платье! Ладно, ужо починим в Верхотурье.

Показалось село Меркушино, где ссыльные сделали последнюю остановку перед Верхотурьем. Плотбище под селом почти опустело, последние кочи и дощаники были достроены. Несколько плотников лениво прикрывали бревна, готовясь к зиме. Ссыльные потрапезничали в жарко истопленной плотницкой избе. Дядя Александр в сенях скинул разодранную епанчу. После трапезы Марье захотелось вдохнуть свежего воздуха. Из сеней шарахнулась чья-то тень. Когда Марья вышла на крыльцо, она увидела убегавшего паренька. По удочкам в его руках она узнала рыбака, встретившегося им по дороге. Затем она услышала удивленный возглас дяди. Александр разглядывал свою епанчу. Прореху на платье зашили так искусно, что шов был почти незаметен. Когда дядя развернул епанчу, с нее что-то упало на пол и закатилось в угол. Он наклонился и поднял медную полушку.

– Что за диво? – спросил Александр хозяина избы.

– Не иначе, наш дурачок зашил, – пояснил плотник. – Он портной на славу! Большие деньги мог бы нажить, только убогий на голову. Сошьет кому-нибудь платье и убежит, чтобы плату не брать. Сколько лет живу, такого дурачка еще не видывал! А питается рыбной ловлей.

– Вот и мою полушку вернул, что я ему за рыбу дал. Как кличут убогого?

– По-разному. Кто Ванькой, кто Сенькой. Как ни назови, он на все откликается. Дурачок своего подлинного имени не помнит. Его родители бежали из Руси от великой смуты, только вскорости померли и оставили сироту лет пяти от роду. Он, верно, и с ума съехал от горя.

– Истинно дурачок! – подхватила тетка. – За таких жирных тайменей можно было алтын выторговать, а он полушку вернул! Говоришь, он портной добрый! Н-да, шов ровный, не всякая златошвея так искусно поправит. Вот что, вели ему прийти к нам на двор в Верхотурье. Найдется для него работа.

– Скажу, боярыня, непременно скажу. Завтра же придет. Вы покормите его объедками. Сгодятся помои, которые скотине выносят. Платить ему не надо, все равно он денег не возьмет.

Марья недоумевала, о какой работе толковала тетка. Но тетка давно все обдумала. Она везла тюк мехов, часть из которых потихоньку купила в Тобольске, часть выпросила в подарок у кодской княгини. Тетка надеялась, что не вечно же им скитаться по Сибири. Придет время, смилуется великий государь и вернет ссыльных домой. Если не провинившуюся невесту, то хотя бы ее безвинную родню. Следовало заранее придумать, как вывезти мимо таможни драгоценные меха, коими славилась Закаменная страна. Припомнив случай с воеводой Буйносовым-Ростовским, тетка решила усовершенствовать испытанный способ. Не жадничать и не зарываться, как князь, а пошить шубы только для себя и мужа. Говорил же таможенный голова, что по одной шубе на человека разрешается вывозить. Тетка тешила себя надеждой, что история с воеводскими мехами не повторится.

Дурачок Сенька исправно явился на зов и взялся за пошив шуб. В первый же день, проверив его работу, тетка осталась недовольной, потому что Сенька по привычке шил надежно и крепко. Сдержав гнев, тетка объяснила, что шить надобно так, чтобы потом легко можно было разобрать шубу на шкурки. Дурачок покорно выслушал, но на следующий день опять сшил крепко-накрепко.

– Прямо измывается надо мной! – негодовала тетка.

Она так и не смогла переупрямить дурачка и в конце концов смирилась и даже начала поговаривать, что пусть будут настоящие шубы. Надо же хоть чем-то вознаградить себя за сибирскую ссылку. Иван Желябужский не вникал в хитрые замыслы жены, склонившись над своими книгами. В Верхотурье ему не с кем было играть в шахматы. Воеводы опасались водить дружбу с ссыльными. Они не были столь независимы, как боярин князь Куракин, да и то сказать: тобольский воевода без малого государь в своем дальнем остроге, тогда как Верхотурье находилось под постоянным приглядом московских дьяков.

Ссыльным отвели худую избенку, кормовых платили Федоре Желябужской по два алтына в день, а остальным членам семьи по десять денег. Бабушка негодовала, что ее внучке, государыне, корма положили столько же, сколько всем прочим. Но в съезжей избе на ее укоризненные слова ничего не отвечали, а кормовые выдавали с большой задержкой.

Единственным занятием было посещение Николаевского монастыря, стоявшего за острогом подле устья речек Свияги и Калачика. Игумен Герасим показал ссыльным монастырские владения. По правде сказать, хвалиться было нечем. Монастырь не был прославлен ни чудотворными иконами, ни святыми праведниками. Вместе с игуменом и дьячком насчитывалось около дюжины братствующих, кормившихся своими трудами. Иван Желябужский спросил, много ли сделано вкладов на помин души, и получил ответ, что вкладов пока нет никаких, а если найдутся жертвователи, то надо будет бить челом в Москву о дозволении принимать вклады деньгами и имуществом. Никакого сравнения с Троицей или с иной знаменитой обителью! Впрочем, игумен Герасим не унывал, говоря, что за пожертвованиями дело не станет. Как старожил монастыря, он помнил верхотурского письменного голову Мирона Хлопова, наделившего обитель пашней, сенным покосом и прочими угодьями для прокормления братствующих.

– Велел письменный голова дать обители пятнадцать гривен воску, полторы гривенки ладану и полведра церковного вина. За такое богоугодное дело братия будет вечно поминать твоего дядю, государыня, – говорил игумен.

Вне монастырской ограды стояли избушки безместных стариц. Изба побольше принадлежала старшей из стариц Анисии, которая уехала в Москву хлопотать об открытии женской обители. Безместные старицы были преклонного возраста, но вместе с ними жили несколько молодых послушниц. В церковь они ходили редко, больше возились на огороде и в хлеву. Некоторые убирались в мужских кельях и стирали монахам рясы и исподнее. Однажды ссыльные застали на берегу Калачика двух монахов и послушницу. Она стирала белье, бесстыдно задрав подол черного подрясника, из-под которого выглядывали белые икры ног. Вода уже подернулась ледком, кружили снежинки, но раскрасневшейся послушнице было жарко. Она весело хохотала и била мокрым исподним по рукам монахов, норовивших ущипнуть ее за икры. Завидев ссыльных, монахи сразу приняли постный вид, а послушница схватила белье и убежала. Иван Желябужский плюнул, а Александр залихватски свистнул вслед убегавшей молодухе. При случае дядя Иван посоветовал настоятелю строже приглядывать за своими монахами. Игумен Герасим кротко отвечал: