Книга На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев

принялся за писанье.

В своем письме он подробно и откровенно описывал свое житье и объяснял, при каких обстоятельствах было написано и отправлено его первое письмо, могущее показаться странным и дерзким. В заключение Спиридов умолял генерала употребить все усилия, чтобы спасти его из тяжелого плена.

XII

Монотонно и однообразно тянулась жизнь Спиридова в туснак-хане. С возвращением Шамиля и Николай-бека в существовании заключенных произошла перемена к лучшему. Прежде всего, с них сняли цепи и дозволили им не только свободно бродить по всему туснак-хану, но даже выходить на обнесенный стеною двор. После гундыни и пребывания на корот кой цепи, едва дозволявшей сделать два-три шага, на сравнительная свобода чрезвычайно обрадовала Спиридова. Второй милостью имама было улучшение пищи: к чуреку и кувшину воды, отпускавшимся им раньше, по его приказанию заключенным стали выдавать горсть кукурузной муки и по небольшому кусочку сала, из которой они варили незатейливую кашицу, разводя для этого в туснак-хане костер. Когда первый раз Спиридов отведал этой каши, она показалась ему верхом кулинарного искусства. Почти каждый день, под вечер, Николай-бек являлся в туснак-хан, и между ним и Спиридовым завязывались продолжительные беседы.

Мало-помалу, по мере того как росло доверие, внушаемое Николай-беку Спиридовым, он постепенно познакомил его со своим прошлым; тогда Петру Андреевичу стало многое понятным, и он еще меньше находил оснований осуждать этого человека.

Детство Николай-бек провел при счастливых обстоятельствах, как сын богатого и влиятельного помещика, но когда ему исполнилось 18 лет, отец его умер. Со смертью отца положение юноши круто изменилось. Только тут он узнал, что тот, кого он привык считать отцом, хотя и был его родитель, но не оставил ему ни своего состояния, ни имени. Как жадные коршуны, налетели со всех сторон наследники; незаконнорожденный сын, тот самый, который в течение 18 лет составлял радость и утешение своего отца, был похож на него как две капли воды, сохранил все особенности его характера, был оттиснут дальними родственниками, не имевшими ничего общего со стариком, даже ему вовсе неведомыми. Закон, выдуманный людьми и писанный ими на бумаге, попрал закон природы и разума; по этому закону родной сын являлся чужим, а родственник, не имевший с покойным ни одной общей капли крови, — близким наследником.

Униженный, оскорбленный в самых святых своих чувствах, Николай принужден был покинуть отцовский дом. Один из родственников, более других честный, обязался выдавать ему ежемесячную субсидию, но с тем, чтобы он уехал куда-нибудь подальше.

Николай уехал на Кавказ и поступил юнкером в полк.

Началась тяжелая жизнь, полная роковых противоречий. Дворянин по крови и воспитанию, разночинец по документам, бедняк с привычками и наклонностями богача, Николай на каждом шагу наталкивался на оскорбления, которые преподносила ему жизнь и люди.

Это его озлобило. Он стал резок с людьми и из боязни возможного оскорбления нередко оскорблял первый, за что в конце концов жестоко поплатился. Выведенный из себя грубым обращением ротного командира, Николай-бек нанес ему тяжкое оскорбление. Его арестовали, и ему угрожал полевой суд. Из страха перед судом и из ненависти к людям Николай бежал в горы и явился к Шамилю. Умный имам принял его хорошо, и скоро среди врагов-дикарей Николай бек нашел то, чего долго и тщетно добивался от своих: почет и уважение.

Люди, знавшие только законы природы, тотчас же признали в Николай-беке человека благородного происхождения, каким он и был по рождению, вопреки своему унижавшему его паспорту, а преклонение перед храбростью довершило остальное.

Первое время Николай-бек, с одной стороны, как бы стараясь заглушить мучившие его укоры совести, а с другой — приобрести славу и любовь принявшего его народа, совершил целый ряд безумных по своей дерзости и отваге подвигов. Будучи русским, знакомый с условиями службы и бытом русских войск, он не раз обманывал бдительность часовых и разных отдельных лиц и, пользуясь этим, производил весьма удачные набеги и нападения. Слава об его храбрости, удаче и справедливости в дележе добычи привлекла к нему во множестве лучших наездников.

Вскоре он стал известен обеим воюющим сторонам, и за голову его была назначена денежная награда, но Николай-бек презрительно смеялся над этим и по-прежнему разбойничал, нападая на русские поселения и станицы.

После одного из таких набегов он привез себе полонянку — Дуню, дочь священника, о которой говорил Спиридову Иван, и с тех пор в его душе образовался "надрыв", как однажды выразился сам Николай-бек в разговоре с Петром Андреевичем.

— Вижу, что попал в яму, — говорил Николай-бек, грустно сидя против Спиридова, — и нет мне из нее выхода. Назад вернуться к своим — невозможно, это значит добровольно идти на позорную смерть, оставаться здесь и продолжать ту жизнь, ка кую вел, — тяжело. Дуня словно разбудила во мне мою совесть и сдернула повязку, которую я умышленно надевал на глаза. До сих пор я считал людей виноватыми, а себя кругом правым, а теперь вижу, что хотя люди и действительно во многом против меня виновны, но и я очень и очень неправ. Слишком много во мне барства было да ложной гордости, слишком многого хотел, вот моя беда. Если бы можно было вернуть то время, когда я только что прибыл в полк, я бы совсем иначе распорядился собой. Жил бы скромно, тихо, ни с кем бы не задирался, давно бы меня произвели в офицеры, а там, что Бог бы дал, может быть, и дослужился бы до больших чинов… Эх, невовремя встретился я с Дуней, кабы раньше, до моего несчастия…

— Тогда бы вы на нее и внимания не обратили, — заметил Спиридов. — Тут, в вашем "надрыве", не она одна сыграла роль, а и другие обстоятельства…

— Весьма возможно, — согласился Николай-бек и, помолчав немного, продолжал: — Как подумаю, что скоро наступит день и я останусь один, совершенно один с моими страшными думами, так меня словно клещами за сердце ухватит… Поверите ли, дыхание останавливается в груди… Вот вы на свою долю плачетесь, а по-моему, ваша судьба куда лучше моей. Даже вон тому офицеру, что умер в гундыне, и тому легче. У него до последней минуты надежда на спасение была, а у меня никакой… Вот разве одно: если Шамиль владетельным князем сделается и мы с ним начнем по-новому жизнь устраивать, правильные законы заведем, прекратим разбои и распространим среди народа любовь к хлебопашеству, тогда, мне кажется, я воспряну духом; недаром, по крайней мере, злодействовал… все же оправдание перед собою буду иметь, утешение, что, мол, целому пароду пользу принес… А народ здесь не дурной, дикий,