Книга Русская готика - Михаил Владимирович Боков

и приходилось самим ее додумывать. Лично я представлял себе сцену посадки Витька именно этом ключе, хотя некоторые, быть может, сочтут его излишне романтичным.

Те, кто позже ездил на суд, сказали, что судья был сущим монстром. Сухой, длинный, прямой как палка, он имел страстное желание вынести максимально жесткое наказание мерзкому наркоторговцу. Отговорить от этого решения его было категорически нельзя, хотя адвокат обвиняемого, как рассказывали, тоже отработал на все сто. Он пытался представить Витю невинным агнцем, случайным прохожим, а когда эта тактика не прошла, он показал его жертвой пылкой и страстной любви. «Это порочная девка – заметьте, я говорю «девка», не «девушка», не «женщина», – эта порочная девка втянула моего подзащитного в свою болезненную игру, сделала его жертвой своей пагубной привычки, в то время как он… Он просто был влюблен, товарищ судья, и как влюбленный был готов выполнить любые прихоти своей избранницы…» Это могло бы и прокатить, говори адвокат о ком-нибудь другом, но в случае с Витьком – никогда.

Все потому, что Витя выглядел как стопроцентно виновная криминальная шпана. И даже если его сердце действительно было нежным и изнемогало от любви, поверить в это, глядя на него, очень тяжело.

Это стал второй суд в его жизни, и последующая отсидка стала второй. Обстоятельств первой посадки никто не знал. Но зато всем было доподлинно известно, что случилось это, когда Витьку было 14. Четырнадцать. Мама моя, страшно даже произносить это слово. Но самое страшное впереди – сев в четырнадцать, Витя вышел на свободу в двадцать два.

За какую провинность можно было получить столь суровый приговор? Судебная система в России, что бы там ни говорили про нее правозащитники и бывшие зэки, благосклонно относится к малолеткам. Она до последнего журит их, вызывает на общественные собрания, грозит пальцем, но уж если дело действительно дошло до колонии, то старается дать такие сроки, чтобы выпустить их до 18, то есть до того, как уйдет детство и придет пора сменить малолетнюю зону на взрослую. Нечего детям делать рядом с бандитским отребьем, думает система и вновь открывает перед детьми дорогу в большой мир. Другое дело, что часто дети охуевают от этого мира, не могут найти себя в нем и через несколько лет залетают снова – пьяные, с изрезанными венами, ломанув какую-нибудь сберкассу и загуляв, – это уже их проблема. Им давали шанс. Но какими страшными злодеяниями заслужил восемь лет в свои четырнадцать Витек?

Воспитанный на вестернах, Брюсе Ли и Кинг Конге, я воображал себе: Витек с сигаретой, напевая «Мурку», выходит и становится на рельсы. В его руке зажат «калаш». Майка растянута на груди. На тощей шее под кадыком болтается тяжелый, со слезшей голубой эмалью православный крест. На Витька мчится поезд, перевозящий золото с Дальнего Востока. Машинист поезда гудит Витьку, чтобы тот убрался с рельс. Наш урка выплевывает окурок, недобро усмехается, блестя фиксой, наводит «калаш» на поезд. На лице машиниста – паника: он дергает пару раз ручку гудка (Витьку похер), нажимает случайно рычаг скорости, потом дергает другой рычаг и, наконец, находит нужный – ТОРМОЗ, он давит на него со всей силы, и поезд, кряхтя, скрипя ржавыми железными суставами, складывается гармошкой и падает мордой ниц перед Витьком… не доезжая до него сантиметра… А из вагонов, доски которых треснули от напряжения, начинает сыпаться в траву золото, золотые слитки – и подбирать их уже бежит из леса банда Витька.

Так я представлял себе причину его первой посадки. Наивно и наверняка неверно, но к нашей истории это имеет только косвенное отношение. Суть не в отсидках Витька, а в его фантастических и диких превращениях, происходивших на наших глазах и в итоге вернувших его туда, откуда все началось.

Но не будем забегать вперед. Вите исполнилось 22, когда железные ворота тюрьмы распахнулись и вытолкнули его на свободу. Была весна, все вокруг цвело, пахло и совокуплялось, я с трудом понимаю, как можно не сойти с ума, когда все это весеннее буйство врывается в твою ставшую чугунной после долгой отсидки голову.

Запахи проникают в ноздри, уши разрываются от звуков, а глаза… глаза как камера в руках сумасшедшего фотографа – беспрестанно моргают, чтобы зафиксировать миллионы засвеченных от яркого солнца снимков, чтобы потом, может быть, в глубокой старости, выудить их из пыльных архивов памяти и пересматривать раз за разом, смакуя тот сладостный далекий момент.

Что ж. Мы опять ударились в лирику, но, кажется, без лирики будет невозможно поведать историю Витька.

Неизвестно, сказал ли ему что-то на прощание конвоир у тюремных ворот и ответил ли что-то конвоиру Витек. Могу предположить, что разговор, если он имел место, вышел недружелюбным и дерзким.

– Ну, бывай, – мог сказать конвоир. – Как говорится, до скорого…

На что Витек наверняка бросил в ответ свое, пацанское:

– Лучше за своей жопой следи, начальник. – И сплюнул на землю – знаете, так, цыкнув слюной сквозь зубы.

Неизвестно, каким Витек садился в тюрьму первый раз, но вышел он из нее дерзким расписным уркой. «Пиковая карта на среднем пальце значит, что меня уважали. Купола на безымянном – то, сколько лет я сидел. Звезда на мизинце – то, что я никогда не встану перед мусором на колени», – объяснял он значение синих перстней на своих пальцах. И фикса – да, золотая фикса была на месте. При плевках она угрюмо отсвечивала, не предвещая ничего хорошего врагам и случайным оппонентам Витька.

Персонажей вроде него, я видел, очень любят изображать выпускники МХАТа в спектаклях про колымские рассказы и кровавую гэбню. Чистенькие, приятненькие, по жизни устроенные, они силятся показать своего героя правдиво – и это, в общем-то, несложно. Нужно только выйти, матюгнуться и затянуть блатную, но… Одно дело, когда ты играешь два-три раза в неделю перед модной столичной публикой, и совсем другое, когда несешь этот образ на улицы. Публика в театре может и не отличить, но дворовая шпана раскусит притворство на раз. И если внутри нет стального стержня, если не сможешь ответить ударом на удар и не обоснуешь все по их странным понятиям, тебя попросту съедят.

Работать Витек считал западло. Обычно он выходил из дома не раньше полудня, усаживался на корточки, закуривал и сидел так, щурясь и поглядывая на проходящих мимо людей. Иногда это делалось в компании знакомых – таких же бритых, татуированных и опасных.

Я читал, зэки могут сидеть на корточках часами. Якобы они учатся этому во время перегонов по этапу: сутками, а иногда неделями