Книга Бурелом - Станислав Прокопьевич Балабин

ветра и шальным снегом ввалилась в клуб. Темно. Пошарила рукой выключатель. От лампочек брызнул свет. В клубе было холодно, нетоплено. Анна отряхнула снег, села передохнуть на скамью. «Глупая я, — подумала женщина, — кто же в такую погоду на занятия придет». За окнами гудел ветер, а Анна все думала и думала… Но сколько не сиди, а домой идти надо.

— Я уж думал замерзла где, — встретил Анну муж. — Говорил задарма сходишь…

— Почему ж! — зло сверкнула глазами женщина. — Девчата все собрались. Я в самый раз подошла.

— У-у, — промычал удивленно Нестер. — Не девки, а кобылы, если в такую погоду шляются…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Вихрастая пурга улеглась за плетнями огородов большими сугробами. Но после памятного похода Корешов занемог. Виктор вызвал фельдшера — сухонького, рассеянного старичка с окладистой бородкой. Глядя на то, как он выкладывает из саквояжа какие-то баночки, флакончики, шприцы, можно было подумать, что Селиверст Селиверстович намерен в сорокинском доме открыть медицинский пункт. Наконец, из вместительного саквояжа был извлечен помятый халат. Облачившись в него, фельдшер поверх выпуклых очков посмотрел на Платона и удивительно скрипучим голосом сказал:

— Ну-с, молодой человек, послушаем вашу грудь. — Он дотронулся холодным кружком стетоскопа до корешовской груди. — Дышите глубже, так-так! — Селиверст Селиверстович удовлетворенно хмыкнул, постучал указательным пальцем пониже соска. — Могуч, а?! Сто лет проживете-с, молодой человек. И никаких порошков и капель я вам не выпишу, — неожиданно заявил фельдшер, снова укладывая в саквояж целую шеренгу медикаментов. — Я не опорочу медицины, если скажу, что порошки помогают больным, а здоровым они только во вред. Вам мой совет — натереться водкой и спать, — Селиверст Селиверстович потеребил бородку. — Можно и сюда маленько, — он выразительно щелкнул пальцами по горлу. — Разрешите откланяться…

По обметанным от жара платоновским губам проскользнула улыбка.

— Ходячий анекдот, а не фельдшер, — сказал Виктор. — Ну ты лежи, а я за «лекарством» сбегаю…

Платон достал из-под подушки письмо и снова перечитал его. Василий Коржин писал, что живут они с Марией хорошо, ожидают ребенка… «Уже ребенка! — Корешов потер переносицу. — Кажется, вчера только уехал из города, а ведь сколько времени уже прошло…» Ему было приятно, что ребята в порту не забывают о нем, передают кучу приветов.

В комнату на цыпочках осторожно вошли ребята. Николай достал из кармана яблоко, неловко сунул его под подушку Платону.

— Поправляйся, — сказал он.

Не успели ребята рассесться, как вошла Волошина. Тося многозначительно кашлянул и незаметно тронул за рукав Николая.

— Засиделись уж, — протянул Тося. — Пора идти…

Платон густо покраснел: уж кого-кого, а Риту он никак не ожидал. Ребята незаметно покинули комнату. Рита и Платон остались наедине. Корешов до самого подбородка натянул одеяло. Он не знал о чем говорить с Ритой. Встречались они всего несколько раз и то случайно. Платон, присматриваясь к девушке, не раз думал, что в ней в одинаковой пропорции заложен как волевой характер, так и девичье легкомыслие. Какое из этих качеств привело ее сюда?

— А я вам небольшой подарок принесла. — Рита протянула книжку в зеленом переплете. — Два стихотворения моих в альманахе напечатали… Да, вы же не любите стихов… — притворно спохватилась она.

— Хорошие люблю, плохие нет. — Платон перелистал книжку альманаха, нашел отдел поэзии. — Поздравляю.

— Спасибо.

Это были те самые стихи, которые Рита читала со сцены колхозного клуба.

— Вам нравится Евтушенко? — неожиданно спросила Рита.

— Евтушенко? — переспросил Платон. — Ничего, модно…

— Почему модно? В наш век и должны быть такие стихи — экспрессивные…

Рита не закончила фразы — вошел новый гость. Было слышно, как на кухне Поликарп Данилович помогал гостю снять пальто, как тот шебуршал веником. Затем послышались шаги. В комнату вошел Заварухин. Увидев у постели Корешова Риту, он на какое-то мгновение растерялся, потом нарочито громко поздоровался, достал из кармана бутылку водки, поставил ее на стол.

— Витька дорогой передал, говорит Селиверст лекарство такое Корешову прописал… — кивнул он на Платона.

— Верно, — подтвердил Корешов, — прописал натереться…

Генка ладошками поелозил по коленкам.

— Ехал вчера, на косогор вышел, и потащило меня. Думал перевернется трактор, раздавит, как лягушку… Смехота и только! — Заварухин помолчал, глубоко вздохнул, обернулся к Волошиной. — Может, стишки нам почитаете?

Рита не заставила себя упрашивать.

Платон слушал полузакрыв глаза. Ему отчего-то до мельчайших подробностей вспоминалась сцена колхозного клуба, на сцене Рита… После этого короткие, нечаянные встречи, недомолвки и ничего, ни одного слова, которое бы скрепило их дружбу.

Генка повесил голову и тоже думал о чем-то своем. Возможно, стихи пробудили в его очерствевшем сердце воспоминания о детстве в осажденном фашистами Ленинграде. Потом воровская шайка, тюрьма… И снова бренчит на гитаре Степка-цыган:

Новый год, порядки новые,

Колючей проводкой барак наш обнесен…

«Я приду, чтоб руку друга взять в свои ладони!» — доносились до Генки слова из Ритиного стихотворения, проникнутые такой неведомой ему лаской и теплотой, что у него сжалось сердце. Душно стало ему, нестерпимо душно. Заварухин рванул ворот застегнутой рубашки. Порывисто встал и, даже не попрощавшись, стремительно покинул комнату. Стук двери и все стихло.

2

В грудь словно головешку зажженную кто сунул. Жар ударил в голову и погнал Генку по поселку. Ни холода, ни дороги — ничего не замечал Заварухин. Быстрой тенью пересек чей-то огород с осевшим от ветра и снега плетнем и, проваливаясь выше колена в сыпучем снегу, побрел дальше. Еловые ветки шуршали по рукавам полупальто, хлестали по лицу, словно желали вышибить из головы парня дурь.

Но чем дальше шагал в тайгу Генка, тем ярче разгоралась в груди головешка, бросалась жаром в захмелевшую от ярости и ревности заварухинскую голову. «Стишки читают, — скрежетал он зубами. — В соревнование втянули, человеком хотят сделать… Ну, я вам покажу стишки, взвоете! Я покажу вам, кто такой Заварухин!» Парень на ходу зачерпывает полную горсть снега, сует в рот. Зубы от холода заломило, в груди вдруг стало холодно, в голове прояснилось. Стоп, Генка, куда забрел?

Темные ели сомкнулись над головой, свисают с сучьев мшистые бороды лишайников. И долго же, видно, гнала тебя дурь, если не знаешь, куда забрел. Может быть, до поселка и рукой подать, но попробуй разгляди его за темной стеной елей. А в десятке метров сопка уперлась рылом в морозное небо. Тихо. Нервы у Генки напряглись, слух обострился, глаза стали зорче. Только в самой глубине их остался еще трепыхать огонь, пригнавший сюда Заварухина.

И видит Генка: смотрят на него из кустарника злые, голодные глаза, магнитом притягивают к себе. «Волк», — соображает Генка Заварухин и как-то весь внутренне подтягивается, напружинивается. Рука тянется к