Книга Возвращение - Готлиб Майрон

главные правила общения: «Если у тебя есть, что сказать, говори. Не предполагай, что люди вокруг сами должны знать, что с тобой происходит». У нее определенно есть, что сказать, и она отлично знает: я не имею представления, что.

Она ненавидит меня, презирает, не хочет больше быть моей мамой.

«Не торопись», – остановил я себя. Идея заговорить с ней первому вяло, сквозь боль и опустошение созревала во мне три дня, пока, простая по содержанию и великая по моему тогдашнему малому возрасту мысль в мгновение ни превратилась в решимость.

Я знаю, что происходит со мной, и через какую боль прохожу, но что знаю о ней, через что проходит она? Я не сказал ей ни слова о случившемся, но, безусловно, она осведомлена обо всем, что произошло, помгновенно из своих неизвестных мне источников. О чем она думает, что держит ее в цепенеющем страхе? Она нуждается в моей помощи больше, чем я в ее. Каким инфантильным эгоистичным идиотом надо быть, чтобы сразу не понять это!

Я застал ее врасплох, без предупреждения и разрешения войдя в спальню. На ней шелковый красный халат, переплетенный радостно-розовой на белой тени сакурой, золотой пагодой на спине и двумя симметрично распростертыми на груди и асимметрично изображенными теншу, стаей карасу, голубыми водопадами с белой пеной на вихрях водяного потока. Я видел этот халат на ней всего несколько раз и по многим причинам догадывался, что он имеет особое значение, отличное от любой другой вещи, когда-либо прикасавшейся к ее телу.

Как она вдыхала мягкий шуршащий аромат, всколыхнувшийся с лепестков сакуры. Как прислушивалась к нежным тонким переливам карасу. Как на ее улыбку оседала прохладная влажная пелена из голубого пенящегося потока, разбрызгиваемого плавными грациозными движениями ее тела. Как нежная ласковая разноцветная гладь порождала прекрасные неповторимые воспоминания. Я знал – первый раз она надела его в тот день, когда отец снял его с нее. Когда бы и в каком контексте я ни воображал их вместе, этот халат всегда был частью этого изображения. Легкий и тонкий, он был неспособен предохранить тело от прикосновения дыханием, взглядом, тенью или шорохом пальцев и защитить мир от красоты ее тела.

Халат не был подходящей частью того, что, как я предполагал, должно произойти между нами, но одновременно не был достаточно значительным, чтобы помешать этому.

Я взял ее за руку и повел к софе, как это всегда делала она, положил руки ей на плечи, медленно и мягко надавил, приглашая сесть. Она садится. Я вижу влагу, наполняющую ее глаза. Это настолько непривычно и неожиданно, что я даже не сразу сообразил, для чего ей нужна влага в глазах и как она там очутилась. Вдруг, она, как девчонка, разрыдалась, громко и неудержимо. После коротких раздумий, с каким-то облегчающим удовлетворением присоединяюсь к ней. Зашкаливающие стрелки медленно сдаются, укрощенные ее близостью. Огненно-красная боль вины теряет свою пыточную привлекательность, уступает ноющей тоске памяти. Вечер наполняется неожиданной повседневностью, о существовании которой я уже начал забывать.

– Я была так близка потерять тебя, – с трудом угадываю ее бормотание.

Не отвлекаясь на второстепенности, она кладет руку мне на лоб и медленно перемещает ее к глазам. Постепенно я растворяюсь в пространстве, в существование которого я уже начал терять веру.

***

Интерес к ней всегда отбрасывал на меня цветные тени, которые я по-разному воспринимал на разных этапах своей эволюции. В редких случаях она привлекала к себе внимание, во всех остальных приковывала.

В детстве это импонировало мне. От нее не требовалось усилий, чтобы вовлечь в свою орбиту любое обладающее зрением существо. Мужчины смотрели на нее пораженно и восторженно. Если же были не одни, а в сопровождении спутниц, то обрывали взгляд, но потом еще раз совершенно случайно пересекали свой взор с ее глазами, платьем, походкой, невзначай отставали, поворачивали голову, наблюдая ее приближающуюся или удаляющуюся. Иной раз, что особо веселило меня, вращали глазами, не поворачивая головы. Меня они не замечали, и это давало мне возможность досконально изучать каждое их движение, поворот головы, взгляд.

Любопытно было узнать ее восприятие происходящего, но я не решался расспрашивать, боясь, что смогу этим каким-то тогда еще непонятным образом обидеть ее. Повзрослев, понял – причина была в другом: страхе, что она не скажет правду.

Женщины смотрели сначала на нее, потом на меня. Совсем не так, как они смотрели на меня или попросту не обращали внимания, когда ее не было рядом. В ее отсутствие я был скучным, бесцветным. Неинтересным. Рядом с ней мир воспринимал меня привлекательным и значительным.

Это изменилось по приближению к тринадцатилетней отметке. Я начал стесняться появляться с ней на глазах у посторонних. Она это почувствовала и содействовала моей отстраненности.

Каждый раз, думая об этом, я находил новое объяснение своей стыдливости. Чувствовал ли себя взрослым и мне было положено окружить себя сверстниками (читай – сверстницами), а не вязнуть в маменькином детстве? Или от того, что я увидел в глазах женщин, смотревших на нас, нечто новое, чего не замечал ранее или чего не было в их взглядах, и это привлекало мое любопытство, но в каком-то пугающе-запрещенном аспекте, очевидцем которого она быть не могла? Или подкралось мое время коситься на окружающих женщин и, опять же, я не мог позволить ей быть свидетельницей того?

Или еще – она выглядела моложе своих сорока лет – это не мое наблюдение, а хорошо известный факт. Я мало интересовался женским возрастом. Попросту делил женщин на тех, кто входит в круг моих интересов, и на старых, обитающих за пределами моей галактики. Не помню точно, когда начиналась старость в мои тринадцать лет – в двадцать восемь, то ли в двадцать пять. Я же чувствовал себя зрелым мужчиной – сочетание этих фактов делало нас с мамой почти сверстниками. Но как исполнять роль ее сверстника? – в этом было нечто мечтательно-непозволительное, привлекательное и интригующее для моего скрытого от мира воображения. Ходить рядом с ней за руку или под руку значило выставить свои постыдные фантазии на всеобщее обозрение.

Некоторые объяснения были пренеприятные, но они приходили в мое подростковое сознание без приглашения. В тринадцать лет я уже догадываться о значении взглядов, которыми встречные мужчины обволакивали ее, и мне необходимо было исключить себя из этой гипотетической грани ее жизни.

Но, вероятно, самое простое объяснение – у меня была непомерная потребность привлекать внимание. Но я сам должен быть непосредственной его причиной, а не приложением к интересу, который она вызывала в глазах