Книга Байки доктора Данилова 2 - Андрей Шляхов

— Ну сейчас я ему покажу! — шипела Добровольская по дороге на вызов. — Сейчас я ему устрою эрекцию! Я ему скажу все, что думаю и стесняться не стану!

— В принципе в кардиографе несложно двести двадцать вольт на электроды вывести, — сказал фельдшер Мартынович. — Если Михалыч даст отвертку…

— Заткнись, фашист! — оборвала его Добровольская. — И не забудь взять кардиограф.

Обычно, по негласному традиционному раскладу, фельдшер таскает лекарственный ящик, а врач — кардиограф. Но добрый и галантный Мартынович не позволял Добровольской носить что-то, тяжелее фонендоскопа.

— Неужели кардиограмму ему снимать станешь? — удивился водитель.

— Придется, — вздохнула Добровольская. — Иначе он в третий раз вызовет. Да и для того, чтобы объяснить ему, что он м…ак, я должна иметь на руках «чистую» кардиограмму.

Дверь открыла незнакомая женщина лет пятидесяти. Одета она была в простецкий фланелевый халат, но на лице «носила» полноценный вечерний макияж.

— Ну наконец-то! — выдала она традиционное приветствие, которое сотрудники «скорой» слышат по двадцать раз за смену. — Павлику очень плохо…

— Сейчас ему станет хорошо, — зловещим тоном пообещала Добровольская. — А вы, простите, кто?

— Соседка. Он мне позвонил, когда плохо себя почувствовал…

«Сейчас станет комедию играть, — подумала Добровольская, — и свидетельницу обеспечил, засранец».

Но Павел Сергеевич скорее собрался играть трагедию. Лежал в кровати бледный, малость осунувшийся (когда только успел?), на лбу испарина, в глазах тоска.

— Хорошо, что вы… — тихо сказал он. — Слабость невероятная и дышать тяжело… Грудь сжимает…

Пока Добровольская измеряла давление, Мартынович успел развернуть кардиограф и подсоединить к рукам и ногам Павла Сергеевича электроды. Кардиограмма показала то, что и ожидала увидеть бригада — крупноочаговый инфаркт передней стенки левого желудочка.

— У вас инфаркт, — сказала Добровольская, избегая смотреть в глаза пациенту. — Свежий…

— Я это чувствовал, — ответил пациент. — А вы не верили…

Добровольская была готова провалиться под землю со стыда. Если бы Павел Сергеевич начал качать права или же обложил ее матом, было бы полегче. Но тихий укор засел в сердце гвоздем, впору было самой себе кардиограмму снимать.

— Вы не волнуйтесь, — залепетала Добровольская. — Все будет хорошо. Мы сейчас введем вам препарат, который растворит тромб и кровообращение восстановится…

Павел Сергеевич отвернулся и стал смотреть в окно на небо…

Жаль, что у соседки Павла Сергеевича под рукой не было видеокамеры, а то она могла бы снять учебный фильм «Методика оказания помощи при свежем крупноочаговом инфаркте миокарда». Добровольская и так всегда делала все положенное и делала это быстро, но сейчас она превзошла себя.

В отделе госпитализации Добровольская выпросила место в больницу, где в отделении неотложной кардиологии работала ее близкая подруга. Павел Сергеевич был отрекомендован близкой подруге как «очень близкий мне человек». Подруга впечатлилась и примчалась на работу в свой выходной, чтобы лично курировать Павла Сергеевича. Известно же, что первые сутки инфаркта — самые ответственные.

По дороге на следующий вызов с Добровольской случилась истерика, да такая, что пришлось останавливать машину и отпаивать ее водичкой. Мартынович предложил сделать успокаивающий укол, но Добровольская от укола категорически отказалась — доктору на дежурстве надо иметь ясную голову.

— С вас, кстати, по стольнику, — напомнил водитель, желая отвлечь Добровольскую от самоедства. — Я же на инфаркт ставил, помните? А сейчас какие будут предположения?

— Да иди ты в задницу со своим дурацким тотализатором! — сказала Добровольская.

Водитель не стал уточнять, что вообще-то делать ставки предложил не он, а Мартынович. Просто молча покатил на вызов.

Во время дежурства Добровольская звонила подруге каждые два часа и слышала одно и то же: «пока все нормально». После дежурства она поехала в больницу. Ее пустили в реанимационный зал, куда вообще-то посетители не допускаются, но для коллеги и подруги можно сделать исключение.

Павел Сергеевич лежал на угловой койке у окна. С двух сторон его койка была огорожена ширмами, которые создавали впечатление отдельной палаты. Выглядел Павел Сергеевич неплохо. В смысле — неплохо для своего диагноза. И вообще дела его шли хорошо (тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!) — тромб растворился, кровообращение в пораженном участке восстановилось.

Увидев Добровольскую в сопровождении подруги, Павел Сергеевич отвернул голову к закрытому шторами окну.

— Доброе утро! — бодро сказала Добровольская. — Как вы себя чувствуете?

Павел Сергеевич молчал.

— Здесь, конечно, не Рэдиссон, но через несколько дней вас переведут в палату…

Молчание.

— Надежда Викторовна — моя подруга, если что потребуется, обращайтесь к ней…

Молчание.

— Отдыхайте, я приду завтра, — Добровольская дотронулась до руки Павла Сергеевича. — До встречи.

Молчание.

— Суровый мужик, — прокомментировала подруга, когда они вышли из реанимационного зала. — Слушай, я что-то не врубаюсь — почему ты с ним на «вы»?

— Если я сейчас начну объяснять, то со мной случится истерика, — сказала Добровольская, сглатывая подступивший к горлу комок. — Давай отложим, ладно? Скажу только одно — считай, что это я у тебя тут лежу.

— Стараюсь! — хмыкнула подруга. — Ты же сама видела.

Каждый день, за исключением тех, на которые выпадали дежурства, Добровольская навещала своего «близкого человека», который продолжал демонстративно ее игнорировать. Ей хотелось объяснить, что она сильно переживает по поводу случившегося и попросить прощения (даже с учетом того, что прощения просить, по существу, было не за что). Но подобные разговоры следовало отложить до выздоровления Павла Сергеевича. В больнице приходилось интересоваться самочувствием, говорить что-то ободряющее и уходить, обещая прийти еще.

Подруга, узнав от Добровольской подробности, обозвала ее «чокнутой декабристкой» и сказала, что сама поступила бы точно так же — не стала бы возиться со снятием кардиограммы, в которой не видела необходимости.

— Ты не понимаешь, — волновалась Добровольская. — Он же мог умереть! По моей вине!

— Ну если ты начнешь на пустом месте себя виноватить, то очень скоро окажешься на его месте, — предупредила подруга. — Ты разберись в своих чувствах получше. Вдруг ты на него запала и сама боишься в этом признаться? Комплекс ложной вины вполне может оказаться подавленным влечением.

Муж подруги был психотерапевтом, и она набралась от него многим премудростям.

— Да ты что! — возмутилась Добровольская. — Он вообще не в моем вкусе, да и некогда мне было влюбляться. Ну а потом ты видишь, как он на меня смотрит… То есть не смотрит.