Книга Александр Великий. Дорога славы - Стивен Прессфилд

В кланах, где чтут мужскую удаль, его любили.

С наступлением темноты вовсю развернулась игра в ловлю свиньи. Здоровенная, размером с пони, хавронья с визгом носилась по просторному, окружённому каменной оградой загону, а мужчины и юноши бегали за ней, стараясь поймать её и овладеть ею. На глазах у меня и Гефестиона один усатый малый с разбегу вскочил ей прямо на шею. Его товарищи, отпуская грубые шутки, стали подначивать его поскорее засадить этой животине свою штуковину. Мой отец, сам вымазавшийся в навозе с головы до ног, веселился вместе со всеми. Усатый малый барахтался со свиньёй в луже, а его товарищи покатывались со смеху. После того как ему наконец удалось сделать своё дело, свинью закололи: она стала основным блюдом на продолжавшемся всю ночь пиршестве.

На следующий день, на обратном пути, я спросил у отца, как может он поощрять подобное зверство в людях, которых ему предстоит вести в бой.

— А война и есть зверское дело, — не задумываясь ответил он.

Этот ответ вызвал у меня возмущение.

— По-моему, свиньи и то лучше этих людей! — воскликнул я.

Филипп рассмеялся.

— Если ты, сын мой, составишь войско из свиней, ты не выиграешь ни одного сражения.

Гений моего отца заключался в том, что он умел сплотить этих необузданных, диких горцев в дисциплинированную современную армию. Он смекнул, насколько полезным может оказаться превращение людей, всю жизнь остававшихся рабами межплеменной вражды и кровной мести, в членов нового, единого сообщества, в котором положение человека зависит не от его принадлежности к той или иной родовой общности, а единственно от его отваги и доблести. И действительно, в рамках воинского содружества все их природные качества — верность клану, невежество, упрямство, дерзость и жестокость — преобразовывались в преданность вождю, стойкость, мужество, самоотверженность и наводящую ужас суровость по отношению к врагу.

Македонцы Филиппа издавна считались самыми свирепыми и неистовыми бойцами на свете. И не только потому, что каждый из них возрос на этой суровой, каменистой земле, а мой отец и его великие полководцы Парменион и Антипатр вымуштровали их так, что по умению маршировать и держать строй, по скорости, маневренности и владению оружием им не было равных ни среди ополченцев эллинских полисов, ни среди наёмников, служивших под знамёнами монархов Азии, но и прежде всего потому, что им не было равных по части «dynamis». Эта жажда битвы проистекала из их бедности, грубости и ненависти к богатым и культурным соседям, до прихода Филиппа презиравшим их как невежественных дикарей. Подобно легендарным героям Спарты, эти люди никогда не спрашивали, велики ли силы противника, но интересовались лишь тем, где эти силы находятся.

Мой отец никогда не обучал меня воинскому делу как таковому. Скорее он погрузил меня в него, как бросают в воду ребёнка, желая научить его плавать. В двенадцать лет я ходил в бой под его присмотром, в четырнадцать получил под начало пехотный отряд, а в шестнадцать — кавалерийский. Видел бы ты, какая гордость и радость были написаны на его лице, когда я показал ему мою первую рану: в Родопах, в схватке с фракийцами из долины Нестус, мне насквозь пробили копьём плечо.

— Болит? — спросил он на скаку, преследуя побеждённых, а когда я ответил, проревел: — Хорошо, так и должно быть!

А потом, уже обернувшись к окружавшим его командирам и бойцам, горделиво добавил:

— Мой сын получил удар спереди, как подобает воину.

Думаю, отец любил меня гораздо сильнее, чем показывал и чем мне казалось. Я тоже любил его и так же, как он сам, наверное, виноват в том, что был излишне сдержан в проявлении родственных чувств. Как-то раз, мне тогда было семнадцать, он, разозлившись, бросился на меня с мечом и проткнул бы насквозь, если бы, будучи вдрызг пьян, не грохнулся на пол. Я, со своей стороны, тоже схватился за кинжал и готов сказать, что в тот момент вполне мог пустить его в ход. Через некоторое время после этого моей матери пришлось удалиться в Эпир, ко двору своих родственников, и я нашёл прибежище среди иллирийцев. Уже тогда, в юношеском возрасте, по части амбиций я превосходил даже отца. Все это видели, и я понимал (а точнее, понимала моя мать), что, как говорится в старой поговорке: «Двум львам на одном холме не ужиться».

Когда мне минуло двадцать, царя Филиппа убили, и вооружённый народ возвёл на престол меня. В ту пору я редко вспоминал отца, зато в последнее время он не идёт у меня из головы. Мне недостаёт его. Я бы спросил у него совета. Как бы он поступил, случись ему столкнуться с неповиновением, с каким столкнулся я здесь, на равнине Пенджаба? Какие средства нашёл бы он для того, чтобы заново воодушевить отступников?

И как, во имя бездны Аида, мне переправиться через эту реку?

Глава 3
ИНДИЯ

Гефестион прибыл с Инда вовремя и смог увидеть казнь. Два предводителя отрядов и два младших командира из числа «недовольных» были преданы мечу. Гефестион явился на казнь прямо с марша, не задержавшись даже чтобы утолить жажду, и во время процедуры держался невозмутимо, но позднее, в моём шатре, его пробрала такая дрожь, что ему пришлось сесть. Гефестиону тридцать, он старше меня на девять месяцев, и мы с ним дружим с самого детства.

Это он завёл разговор о «недовольных», о тех, кого я приказал вывести из состава их подразделений. На всю армию их всего-то человек триста. Казалось бы, число ничтожное, но это не так. Однако именно эти люди, закалённые, славные своей доблестью, ветераны многих походов и битв, пользуются в войсках таким авторитетом, что я не мог бы позволить себе ни просто содержать их в лагере под стражей (где бы они лишь распространяли заразу неповиновения), ни уволить со службы и отправить по домам (такое решение поощрило бы тех, кто сочувствовал непокорным, но не решался заявить об этом открыто). Расформировывать «недовольных» и распределять по разным подразделениям после того, как я сам вывел их из состава лояльных отрядов, было бы, мягко говоря, непоследовательно. Признаться, я только о том и думаю, как с ними поступить. От этих мыслей у меня голова идёт кругом, тем паче что именно сейчас мне больше всего пригодились бы и их опыт, и их умение, и их доблесть. Именно сейчас, когда предстоит форсировать эту проклятую реку.

Палатки с колышками в Индии не в ходу. Здесь слишком жарко. Мой шатёр представляет собой скорее навес, открытый со всех сторон, чтобы продувал ветерок. Так прохладнее. Правда, ветер так и норовит снести прочь бумаги, каждый клочок приходится прижимать грузом. Даже мои карты и те норовят улететь домой.

Оглядевшись по сторонам, Гефестион примечает, из кого состоит царская свита, и говорит:

— Что, обходишься без персов?

— Я от них устал.

Мой друг молчит, но я знаю, что он испытывает облегчение. С его точки зрения, то, что я предпочёл видеть близ своей персоны соотечественников, говорит о моём желании вернуться к истокам. К моим македонским корням. Он, конечно же, не оскорбит меня благодарностью, но я вижу, что друг доволен.