Книга Серые пчелы - Андрей Курков

За окном вдруг громко грохнуло. Вздрогнул он, потерял нить сна. Исчезло и кладбище, и Виталина в ее «муравьином» платье испарилась, и сам он тоже пропал. Словно в кинотеатре во время показа фильма пленка в проекторе оборвалась.

Не стал Сергеич из-за этого грохота глаза открывать.

«Ну, взорвалось где-то, – подумал. – И не так близко, просто калибр крупный! Если б близко, то с кровати бы сбросило». А если б в дом снаряд попал, то так бы и остался он в этом сне, где как-то и уютнее было, и теплее, чем в жизни. К тому же и платье «муравьиное» больше не раздражало, а скорее даже уже и нравилось!

5

– Он же у них прямо под ногами лежит! – Пашка, сердясь, не скрывал своего возмущения. – Могли б уже и забрать!

Со стороны разбомбленной церкви дул холодный колкий ветер. Пашка, казалось, вжимал голову в плечи, стараясь от него спрятаться за поднятым воротником овечьего кожуха. Недовольный его профиль напоминал Сергеичу какую-то революционную картинку из советского учебника истории.

Они снова стояли на краю огорода. Пашка с самого утра хмурился. Хмурым и двери часом раньше на стук Сергеича открыл, и внутрь не позвал. Правда, собрался быстро и идти со своим врагом детства на край огорода не отказался.

– Может, он тебе спать и мешает, – ворчал на ходу. – А мне до него дела нет! Лежит себе да и все! Рано или поздно закопают-захоронят!

– Но это ж человек! – пытался объяснить свою точку зрения Сергеич, не глядя под ноги, а оттого и спотыкаясь. – Человек должен или жить, или в могиле лежать!

– Ляжет он, – отмахнулся рукой Пашка. – Придет время, и все лягут!

– Но, может, давай сползаем, хотя бы в посадку его оттащим, чтобы видно не было?

– Я не полезу! Пусть лезут те, кто его туда посылал!

По твердости голоса Пашки Сергеичу понятно стало, что разговор этот вообще-то бесполезный. Но он его все равно продолжал.

Продолжал уже и тогда, когда остановились они на утоптанном снегу перед спускавшимся вниз полем.

– Дай бинокль! – потребовал Пашка.

Смотрел в него пару минут, и губы его кривились. Не нравилось ему увиденное так же, как Сергеичу, только мысли у него вызывало это совсем другие, не такие, как у соседа.

– Если б он от них полз, значит «укроп», – принялся вслух рассуждать Пашка, отняв бинокль от глаз. – Если б к ним – то наш! Если б знать, что наш, можно было б ребятам в Каруселино сказать, и пусть бы они его ночью вытаскивали! Но он ведь поперек лежит! И непонятно, куда полз или шел! Ты, Серый, кстати, ночью прилет слышал?

– Ага, – кивнул Сергеич.

– Кажется, в кладбище попали!

– А кто?

– Хрен его знает! Чаю не подкинешь?

Сергеич прикусил губу. Отказывать было неудобно, ведь пришел все-таки Пашка на его зов сюда, хоть и не хотел!

– Подкину, пошли!

Перемолотый подошвами тяжелых ботинок снег захрустел под ногами идущих сухо, как мерзлый песок.

Сергеич шагал первым. Шагал и думал: во что Пашке чаю отсыпать? В спичечный коробок – мало, обидится, в майонезную баночку – много.

На пороге оба постучали подошвами о бетон, сбили снег.

Все-таки в майонезную баночку насыпал Сергеич Пашке чаю, только не полностью ее наполнил, а где-то на две трети.

– Тебе бинокль еще оставить или уже насмотрелся? – стараясь выглядеть благодарным, спросил Пашка.

– Да, оставь, – попросил пчеловод.

Расстались они в этот раз по-дружески.

Оставшись один, Сергеич сходил в сарай, зимующих пчел проведал. Проверил, все ли в порядке. Потом в гараж заглянул, посмотрел на свою зеленую «четверку». Думал было мотор завести, но испугался, что пчел побеспокоит – они ведь рядом, за деревянной стенкой – сарай и гараж как близнецы-братья, да и почти что под одной крышей.

За окном уже сумерки ранние зимние наступали. Запасся Сергеич на ночь углем – полведра в буржуйку засыпал. Дверцу закрыл, сверху кастрюлю воды поставил. Будет у него сегодня на ужин гречка. А потом почитает он книжку при свече – свечей у него много теперь. Больше, чем книжек. Книжки все старенькие, советские, в серванте за стеклом слева от сервиза. Старенькие, но читаются легко, и буквы четкие и крупные, и понятно все потому, что простые истории рассказывают. А свечки в углу. Два ящика. В них они плотными слоями лежат, и каждый слой от другого вощеной бумагой отделен. А она – эта вощеная бумага – сама по себе ценность! С ней и под дождем можно костер разжечь! И под ураганным ветром тоже! Она как загорится, так ничем ее не потушишь! Когда снаряд в их «ленинскую» церковь попал – ну, «ленинской» ее все называли потому, что она в самом конце улицы Ленина стояла, – и она, деревянная, сгорела, пошел Сергеич туда на следующее утро, и в каменной пристройке, взрывом настежь развороченной, два ящика церковных свечей увидел. Забрал их. Сначала один домой отнес, потом второй. Вот так добро добром и возвратилось, как в Библии написано. Сколько лет он свой воск батюшке в церковь дарил. Как раз на свечи! Дарил-дарил, а потом и свечи в подарок от Господа получил. Очень вовремя – когда электричество пропало. Вот и служат они ему теперь вместо лампочки! Это ведь тоже дело святое – человеку в тяжкое время его жизнь освещать!

6

После нескольких спокойных, безветренных дней наступил вечер темнее обычного. Принесло его невидимое снизу в зимней темноте волнение неба, где легкие тучи были оттеснены тяжелыми, а из тяжелых неожиданно повалил на землю, укрытую старым, отвердевшим от сухого ветра снегом, новый, пушистый.

Сергеич, зевая, новую порцию длиннопламенного угля в буржуйку забросил. Желтую церковную свечу двумя пальцами потушил. Вроде бы уже все, что перед сном сделать надо было, совершил. Оставалось только натянуть по уши одеяло да заснуть до утра или до холода. Однако тишина из-за снегопада будто бы неполной показалась. А когда тишина неполная, то возникает, хочешь не хочешь, желание сделать что-то, чтобы восполнилась она. Но как? К далеким канонадам Сергеич давно привык, и стали они оттого важной частью тишины. А вот снегопад – гость гораздо более редкий – взял и перекрыл их своим заоконным шуршанием.

Тишина, конечно, штука произвольная, и ее, как личное звуковое явление, каждый человек сам под себя подстраивает, подгоняет. Раньше тишина у Сергеича была такой же, как у других. Ее частью легко становилось гудение самолета в небе или пение сверчка, ночью через форточку влетающее. Все негромкое, что не раздражает и не заставляет оборачиваться, в конце концов становится частью тишины. Так раньше с мирной тишиной было. Так стало и с тишиной военной, в которой военные звуки подавили мирные, оттеснили звуки природы, но, приевшись, став обыденными, тоже как бы под крылья тишины легли, перестали к себе внимание привлекать.

И лежал теперь Сергеич, охваченный странным беспокойством из-за казавшегося ему слишком громким снегопада. Лежал и, вместо того чтобы засыпать, думал.