Книга Он говорит - Владимир Березин

Нет страшнее картины хмурого одинокого пьяницы, что чокается с бутылкой, крутит туда-сюда пробку, выкрикивает пробка тосты, за окнами ночь, и нет спасения от этого электронного ада».

Он говорит: «Я научу тебя Родину любить.

Вот ты — интеллигент, то со слезой народ жалеешь, то боишься его, опять же, со слезой.

Из левого глаза у тебя ползёт слеза сострадания, а из правого — слеза испуга.

Так ты и живёшь, с мокрыми глазами.

Я тебе расскажу, что нужно для того, чтобы приникнуть к народу — меня об этом иногда спрашивают, и ответ у меня теперь наготове.

Настоящему русскому интеллигенту нужно для утверждения в этом качестве прийти в магазин и, заняв очередь, выйти на волю, в октябрьский промозглый воздух. Закурить „Беломор“ с дембельской гармошкой. Гармошку на папиросах я научу тебя делать, не боись.

— Эй, братан, — окликнут тебя. И ты поймёшь, что пока не сделал ошибок.

К тебе подойдёт сперва один, тщательно тебя осмотрев. Он спросит, нужен ли тебе стакан. Вместо ответа ты вынешь стакан из кармана и сдуешь с него прилипший мусор. Тогда подойдёт и второй — спросит денег. Надо, не считая, на глаз, отсыпать мелочь.

И вот тебе нальют пойла, оно упадёт в живот сразу, как сбитый самолёт.

— Брат, — скажет тебе первый, — сразу?

А ты ответишь, что занял очередь.

— Не ссы, — ответит второй и свистнет. Из магазина выйдет малолетка, ты дашь ему денег (уже по счёту) и он вынесет тебе полкило колбасы, черняшку, три консервные банки неизвестной рыбы и главное — то, что в стекле.

Торопиться будет уже некуда. Вы разольёте по второй и снова закурите.

Ветер будет гнать рваные серые облака, будто сварливые жёны — мужей. И в этот момент надо понять, что ничего больше не будет — ни Россий, ни Латвий, а будет только то, что есть — запах хлеба из магазина, гудрона из бочки и дешёвого курева. И ты будешь счастлив.

В этот момент проковыляет мимо старушка и скажет:

— Ну, подлецы.

И ты улыбнёшься ей.

Если соискатель сумеет в этот момент улыбнуться старухе, улыбнуться такой расслабленной улыбкой, после которой старушке даже расхочется плюнуть ему в залитые бесстыжие глаза — то, значит, он прошёл экзамен. Всё остальное: национальность, политические взгляды, ордена и пенсия — не важно, важна лишь эта улыбка русской небритой Кабирии, воспетой Венедиктом Ерофеевым.

А уж дальше плачь вдосталь — хоть правым глазом, хоть левым.

Потому как ты пьяный, и спросу с тебя никакого нет».

Он говорит: «Я люблю смотреть телевизор.

Дело-то стариковское, мне можно в этом признаваться. Это молодые сейчас нос воротят и не признаются.

А сами смотрят.

Сейчас им в свои компьютеры смотреть эстетичнее. А те, что с подвывертом хвастаются тем, что смотрят в окно.

Телевизор становится в глазах наших детей уделом плебса, нашим уделом то есть. Но ругать телевидение вообще — занятие зряшное, вроде как ругать молодежь.

Я и не ругаю.

Но вот меня что там удручает, в телевизоре-то, так это людоеды.

Потому как я был свидетелем прихода людоедов к нам.

Тогда, уже довольно давно, появились телевизионные шоу с выбыванием — они проходили и в замкнутых пространствах, и на фоне тропических морей с пальмами по краям.

Зрелища эти были людоедские.

В них, на пути к призу, персонажи постоянно кого-то едят. Причем этот кто-то — их товарищ. Вот они, персонажи шоу, собрались в круг под софиты, выбежала перед ними тетенька с металлическим голосом — и ну они друг друга жрать. С той же серьёзностью, что и пара зэков, прихвативших в побег собрата. Зэки, задурив голову молодому недоумку, жуют корм, который так и зовется — „корова“.

Зэки хотят жить, их ведёт по тайге угрюмый волчий закон.

А телевизионных героев зовет не „зелёный прокурор“, то есть — побег, а буржуазная морковка. Я верно это чую, член КПСС с восемьдесят пятого, с того времени, когда надежды были и крепка страна. Говорят, нам это всё американцы занесли, да только про настоящих американцев я ещё расскажу.

Может, какие и американцы, конечно, но — неправильные.

И вот я, старик, видел, как под разными софитами, за стеклом и в тех местах, где стёкол вовсе нет, участники едят друг друга. И это не радостное соревнование, а волчий лагерный закон — „умри ты сегодня, а я завтра“.

Неважно, что болтается перед участниками — миллион, ключи от квартиры, выгодный контракт, они добровольно жрут.

Жрут, жрут своих же.

И никому из этих людей внутренний голос не нашептывает ничего тревожного. Потому что игроки загодя отвечают на это: „меня — завтра, зато сегодня — я“.

Глянешь на какой-нибудь обитаемый остров — красота. А присмотришься — сидит там людоедское племя и жуёт кого-то под бананом.

Мне будут говорить, что людоедство — непреложное свойство популярности. Мне дети говорили, что это необходимый камень в фундаменте строительства светлого капиталистического завтра.

Ну, так я их понял, по крайней мере.

На это я отвечу, что очень популярный писатель, отнюдь не коммунист, живший в совершенно капиталистической стране, написал книгу о людях, что тоже живут на свежем воздухе и тоже неравнодушны к богатству.

Американцы они, по Аляске шуруют.

Как-то они переправляются по горной реке, обливаясь потом от страха, а потом переправляют своего случайного знакомого.

Тот, кому помогли, хочет вручить им за это пятьдесят долларов.

Но ему отвечают, что приехали в эти места, чтобы выколачивать деньгу из земли, а не из своих же товарищей.

Золото они там хотели искать.

Так я что скажу: вот это были правильные американцы. Эти американцы — настоящие коммунисты были, будь я помоложе вписался бы куда к ним, чтобы всех этих людоедов к ногтю привести.

Да не успею, конечно.

Только телевизор смотрю. Щёлк-щёлк, только там чавкают всё время».

Он говорит: «Есть знаменитая фраза. Её приписывают Хемингуэю — она есть у него в одном из романов. Но вряд ли Хемингуэй её придумал — отцов у хорошей фразы всегда много, а глупость — сирота.

Они стоят у окон роддома и вопят в окна: Шкловский и Ильф, Шолом-Алейхем и Жаботинский. Ну и этот американец, конечно.

Ну, понятно: вам стучат в дверь, вы открываете и видите пришедшего. Гость стряхивает шубу от снега, снимает огромную шапку, разматывает шарф и стягивает свитер. Наконец, он освобождается от сапог и распрямляется.

И вы видите — он дурак.

А вот с летним дураком всё иначе. Вам стучат в дверь. Вы открываете и видите — дурак пришёл!