Книга Синий треугольник - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я передохнул.
— Совпадением… Почти полсотни лет назад я ехал в поезде, похожем на этот. И по этому же пути…
— Но тогда вы были, наверно, ребенком!
— Да, стриженный под «полубокс» мальчик в ковбойке и сандаликах… Мальчик в те дни открыл дорогу в Овражки и очень любил бывать там… И вот в вагон вошла дама с сундучком и в тех же выражениях, что и сегодня, напомнила мальчику о правилах хорошего тона. Мальчик стал выбираться с сиденья, зацепился за сундук…
— …и порвал брюки.
— Я был в заграничных замшевых штанишках и до крови расцарапал ногу. Это вас… то есть даму очень расстроило. Она уговорила мальчика сойти у Старого моста и отправиться к ней домой для «мазанья йодом и бинтования». Мальчик согласился (исключительно, чтобы не выглядеть трусом) и по дороге помог тащить сундучок.
— Он не тяжелый, пустой… Я возила его в мастерскую, потому что испортилась музыка в замке.
— В тот раз вы сказали так же!
— Гм… Но, полагаю, выглядела я тогда несколько иначе?
— Полагаю, что да, — в тон ответил я. — Но… для десятилетнего мальчишки все взрослые, кому за двадцать, кажутся пожилыми.
— Увы, мне было тогда уже за тридцать.
«Тем более!» — чуть не брякнул я. Но осторожно сказал о другом:
— Тем более, что я не настаиваю. Как принято говорить, «может, мальчика-то и не было…». Не исключено, что все это — плод моего воображения. Или выкрутасы отраженного мира…
Она не удивилась. Кивнула снисходительно:
— Возможно, что и так… По крайней мере, я не помню такого эпизода…
— А я помню отчетливо. Вернее, представляю… Как мы пили чай с маленькими рогаликами, как потом я еще несколько раз забегал к вам в гости на Пустырную улицу… Вы ведь жили тогда на Пустырной?
— Признаться, и сейчас живу…
Мы вышли на станции, похожей на дачный павильончик. По замшелому каменному мосту перешли бурливую речку Окуневку — она виляла среди зеленых откосов. И зашагали по улице Тележной мимо палисадников, двухэтажных контор и кирпичной аркады торговых рядов прошлого века. Сейчас под арками ютились фанерные киоски и овощные прилавки.
Было, как и дома, тепло и солнечно. Яблони не попадались, но зацветала сирень. Я нес на плече плащ, в левой руке — свой «сидор», а в правой — сундучок. Держал его за медную витую ручку, приклепанную к горбатой крышке. Сундучок и правда был не тяжелый.
Генриетта Глебовна шагала рядом с сундучком. Глянула на меня и заметила:
— Вы идете уверенно. Видимо, и правда помните дорогу.
— Я многое помню… Например, вашу лампу со стеклянным зеленым шаром. И картину, на которой мальчик тянется к сундучку… похожему на этот.
— С ума сойти… Лампа разбилась тридцать лет назад!
— А картина цела?
— Да… Но… Откуда вы все это знаете? Мне даже страшно, — заявила она. Впрочем, без всякого страха. В голосе ее мягко перекатывались граненые камушки. — Я начинаю подозревать…
— …уж не злодей ли я, не рэкетир ли какой-нибудь или, может, домушник, пожелавший втереться в доверие?
— Увы…
— Нет, Генриетта Глебовна, у меня другая профессия. Хотя, по мнению некоторых, не менее романтичная и прибыльная.
— Какая же… э… Простите, ваше имя-отчество?
— Игорь Петрович.
— Игорь Петрович и…
— Решилов, — вздохнул я.
Тут она по-настоящему засмущалась:
— Простите, а… возможно, это совпадение, но… последний номер журнала «Огни», там портрет и…
— Да, Генриетта Глебовна, да, — обреченно сказал я. Потому что куда деваться…
— Как замечательно! — Она даже зарумянилась. — Ваши «Лунные эскадроны» у меня на полке. Я их читала пять раз…
Ох как не хотелось мне об этом.
— Бог с ними, с «Эскадронами». Давняя вещь…
— А сейчас? Тоже над чем-нибудь работаете?
Фу ты, умная вроде бы женщина, а как обалделая девица на конференции «Встреча с писателем». Неужели даже здесь от этого не уйдешь?
— Сейчас вот не работаю, как видите. Путешествую…
— Память детства, так сказать, да?.. Еще один источник вдохновения?
— Будем считать, что так, — буркнул я.
Она, кажется, застыдилась своей дурацкой умиленности. Сказала уже по-иному, пряча за суховатостью смущение:
— Но, увы, я все-таки не могу припомнить ваших детских визитов…
— Я ведь и говорю: самому кажется иногда, что я в детстве просто придумал ваш городок… Мне нравилось бывать здесь, потому что столько загадок… И еще потому, что мальчишки тут никогда не приставали, не дразнились. На любой улице брали в игру как своего. Один раз я заигрался допоздна, и вы оставили меня ночевать. И сами позвонили маме, чтобы не волновалась…
— Да? Возможно… Видите ли, я уже в то время сдавала комнаты приезжим и у меня перебывало столько людей. И взрослых, и детей… А память в мои годы, сами понимаете…
— Ну, какие наши годы, — сказал я глупо и галантно.
— Ах, Игорь Петрович, вы не учитываете разницу…
— А сейчас вы не сдаете комнаты? — напрямик спросил я.
— Гм… изредка. Через турбюро. Если скромное домашнее жилье вы предпочитаете гостиничному люксу…
— Предпочитаю, — вздохнул я. — Весьма…
Генриетта Глебовна Барнаво́ (такая вот у нее фамилия) всю жизнь проработала акушеркой и была знаменита в своем городке Овражки. Даже когда она стала пенсионеркой, ее часто приглашали помогать и консультировать при трудных родах. Это я узнал от нее, когда мы шагали к дому.
Жила Генриетта Глебовна одна, в приземистом доме из двух комнат, кухни и прихожей. Мне она отвела комнату, где висела картина. Та самая, с мальчиком. Я так и сел перед ней, словно вернулся в давние-давние годы. Или в свой детский сон.
Картина — в резной деревянной раме с облезлой бронзовой краской — была узкая, но большая в высоту. Пожалуй, метра два. Написал ее, безусловно, талантливый художник.
Солнце на картине косо, желтым лучом, падало из-за просвеченной насквозь салатной портьеры, освещало высокий ореховый комод и мальчика, который тянулся к сундучку, стоявшему на краю комода. Мальчик был виден сбоку и со спины. Было ему лет восемь-девять. Судя по одежде, «довоенный» мальчик или даже «дореволюционный». И явно не из богатых. Голубая полинялая матроска порвалась на локте и лопнула под мышкой, на черном чулке, на щиколотке, дырка. Каблуки сбиты. Левый чулок съехал на потертый ботинок с пуговками, и видно было, как напряглась мальчишкина нога, он ведь стоял на цыпочках. Растопыренными пальцами он уперся в край окованной крышки и толкал ее вверх. Сумел приподнять на вершок, а дальше — никак. Не хватало роста. И заглянуть в сундучок он не мог — слишком высоко…
