Книга Не плакать - Лидия Сальвер

Мать, не в силах больше слушать, надеется, что эти фантазии, свойственные молодости, ненадолго и очень скоро Хосе снова будет, как она это называет: в ладу с жизнью, что для нее значит: в ладу с нуждой. Таково ее сокровенное желание. Таково сокровенное желание всех матерей в деревне. Матери — чудовища. Мы совершим революцию и раздавим националов, горячится Хосе, Fuera los nacionales! Fuera! Fuera![21]

В Пальма-де-Майорке, где живет сейчас Бернанос, националы уже начали охоту на красных, которые на этом тихом острове принадлежат лишь к самым умеренным партиям и не принимали никакого участия в расправах со священниками.

С тех пор как объявлена Santa Guerra[22], с тех пор как архиепископ Пальмы в парадном облачении благословил фашистские самолеты, с тех пор как булочница при встрече с ним вскидывает руку в приветствии Муссолини, с тех пор как хозяин кафе, красный от возмущения, сказал ему, что надо приструнить (пулей в голову) сельскохозяйственных рабочих, посмевших заявить, что за пятнадцатичасовой рабочий день они заслуживают большего, чем им платят, Бернанос чувствует, как его захлестывает нарастающая тревога.

Французский католический журнал «Сет», которым руководят доминиканцы, согласился регулярно публиковать его свидетельства о событиях в Испании. Из этой хроники и сложатся потом «Большие кладбища под луной».

Порой, прогуливаясь по лугам в окрестностях Пальмы, он натыкается на повороте дороги на кишащий мухами труп — окровавленная голова, разбитое лицо, чудовищно вспухшие веки и что-то черное вываливается из открытого рта.

Он думает поначалу, что эти скорые расправы лишь единичные злоупотребления или акты мести, почти всеми осуждаемые.

Он думает, что пожар будет недолгим.

Но пожар длится, и тревога его растет.

Иного рода огонь пылает в душе Хосе, который целыми днями мечет громы и молнии и целыми днями держит восторженные речи. Но когда с полей возвращается отец, Хосе замыкается в молчании.

Его отец владеет участком земли в восемьсот соток, переходящим по наследству с незапамятных времен, к которому он прирезал несколько арпанов, купленных у дона Хайме в рассрочку. Эта иссохшая земля, на которой растут только чахлые оливы да жесткая трава, едва годная на корм козам, — его единственное достояние и самая большая ценность, наверно, ценнее жены, хоть жену он и выбирал в свое время так же тщательно, как выбирал себе мула.

Хосе знает, что не стоит и пытаться убедить отца в обоснованности своего плана более справедливого раздела плодородных земель. Отец, всю жизнь проживший в своей дыре, не умеющий ни читать, ни писать и сохранивший, говорит Хосе, мозги недоумка, яростно отвергает идеи сына и никогда-никогда-никогда не примет их в принципе.

Пока я жив, говорит он, никто не будет есть мой хлеб.

Как втолковать ему, что новые идеи преобразуют мир и он вот-вот станет лучше?

Отец знать ничего не хочет. Со мной, говорит он, эти номера не пройдут. Нашли дурака. Я не вчера родился. Он убежден, что его позиция, продиктованная древней крестьянской мудростью и прозорливостью тех, кого на мякине не проведешь, — единственно стоящая и единственно надежная. И он хочет вылепить сына по образу и подобию своему! И он хочет принудить его к тому же фатализму, что пригнул к земле его самого! У Хосе есть только одно слово, чтобы назвать такое отношение: ДЕСПОТИЗМ!

ДЕСПОТИЗМ — это ученое слово Хосе тоже привез из Леримы (вместе с целой коллекцией слов, оканчивающихся на −изм и −истика) и питает к нему явную слабость.

Деспотизм отца, деспотизм религии, деспотизм Сталина, деспотизм Франко, деспотизм женщин, деспотизм денег.

Слово пришлось по душе и Монсе, которой не терпится его употребить. И когда ее подруга Росита заходит за ней, чтобы пойти танцевать, как и каждое воскресенье, на Церковную площадь, она заявляет, что больше не станет поддаваться ДЕСПОТИЗМУ этой привычки.

Quizás[23], парирует Росита, смутно побаиваясь смысла незнакомой вокабулы, но это для тебя единственный случай встретить твоего novio[24].

Какого novio?

Не прикидывайся дурочкой, все об этом знают.

Все кроме меня.

Да ведь Диего по тебе с ума сходит.

Не надо, молчи, просит Монсе, затыкая уши.

И моя мать, которая теперь проводит дни, сидя в инвалидном кресле у окна, за которым играют дети на школьном дворе, ибо смотреть на них — одна из немногих радостей, что у нее остались, моя мать, которую я кормлю, как ребенка, мою и одеваю, как ребенка, вывожу гулять, как ребенка, потому что она может идти, лишь крепко держась за мою руку, моя мать вновь видит себя взбирающейся резвым шагом вверх по калье дель Сепулькро к Церковной площади, где маленький оркестрик играет хоту пум-пум-пум, пум-пум-пум. Каждый раз одно и то же, говорит она мне, и ее морщинистое лицо озаряется детским лукавством. Диего уже там и зырит на меня, так и ест глазами, созрецает, как ты бы сказала, а стоит мне на него взглянуть, он тут же глаза отводит, как будто его за руку поймали на кармане.

И все это повторяется каждое воскресенье, одно и то же, одно и то же, пум-пум-пум, пум-пум-пум, под зорким взглядом ее матери, которая давно заметила, как они разговаривают глазами, и отлично знает, что это разговаривают их сердца, пум-пум-пум, пум-пум-пум.

Все матери деревни образуют бдительный круг на Церковной площади и не спускают глаз со своих чад, одновременно прикидывая матримониальные перспективы, которые вырисовываются в танце пум-пум-пум, пум-пум-пум. Ни на миг не ослабляя своего жандармского надзора, самые амбициозные мечтают выдать дочерей за сына Фабрегата: есть о чем размечтаться. Но большинство так высоко не метит, желая дочери просто маленького уютного гнездышка и маленькой тихой жизни в маленьком кругу, очерченном вокруг оси-мужчины, нет, что я говорю оси, вокруг столпа, пилона, пилястра, пропилеи — мужчины, крепко вбитого в местную землю, как будет он вбит однажды в зыбучие пески женской тайны, до чего же это прекрасно, до чего прекрасно.

Монсе как будто ничуть не трогает безмолвный интерес к ней пилона по имени Диего.

Его рыжие волосы ее отпугивают.

Его настойчивость смущает.

Ей кажется, что он держит ее на прицеле — глазами.

И ей даже в голову не приходит ответить на его пламень. Ей бы скорее хотелось охладить его пыл.

Ибо, хоть Монсе и готовит себе приданое, как все ее ровесницы, вышивая два переплетенных М своих инициалов на белых льняных простынях и полотенцах, она в отличие от своих подруг не одержима желанием найти себе мужа, прежде чем ее пошлют послужить у сеньоров, иначе говоря, чем скорее, тем лучше (найти мужа: тема № 1 всех разговоров, которые оные девицы ведут между собой, прогуливаясь вверх и вниз по Гран Калье, вверх и вниз, и снова вверх, и снова вниз, и только одно на языке, мол, такой-то на меня посмотрел, а сам как будто ни при чем, но три раза прошел мимо двери, у меня сердце зашлось, а такой-то носит непарные носки, если он себе думает, что, а вот Эмилио, сразу видно, что он в этих делах знаток, я бы его поостереглась, уж лучше Энрике, с ним надежнее, и щебечут, и щебечут, и щебечут все на ту же музыку).