Книга Небелая ворона - Бенджамин Леберт

Знаешь, у нее легкий французский акцент. Настолько легкий, что большинство этого просто не замечают. «Ну уж нет, не увиливай. Мышонку явно есть что сказать. Насчет крыши, это ведь ты серьезно». Он улыбнулся. «Вот уж правда, — воскликнула Кристина, — у мышонка всегда найдется, что сказать. И насчет крыши, это я действительно серьезно». Ее глаза вызывающе заблестели.

Надо мной что-то промелькнуло. Я не сразу понял, что это болтается рука Генри. Он свесил ее со своей верхней полки. Смотрю в окно — там абсолютно ничего не разобрать.

— Знаешь, говорят, что нет ничего постоянного. Все течет, все проходит. Человек не может сохранить при себе что-то неизменным на своем долгом пути. И самое главное — человек ведь тоже не бесконечен. Люди из-за этого злятся. И часто говорят, что время должно остановиться.

Чтобы некоторые вещи никогда не исчезали. Чтобы оставались незыблемыми. Они никак не могут понять, что время должно идти. Ведь только движение времени может удовлетворить стремление к бесконечности, к вечности. Время должно идти. Предметы должно смывать волной. Чтобы о них можно было вспоминать. Чтобы они оживали в воспоминаниях. Тогда они останутся у человека во время его пути, может быть даже навсегда. Следовательно, возможно и то, что тогда мы сами тоже будем существовать бесконечно долго. Ты меня слушаешь? — Да.

— Вызывающий блеск ее глаз. Как ты думаешь, его тоже должно смыть волной?

Оона. Мои воспоминания об Ооне. Сколько нам было? Пять? Шесть? Семь? Восемь? Пока она не переехала? У нее были каштановые волосы до плеч. Нежное лицо. Изящные черты. Бледная кожа. Тонкие губы. Во всем облике что-то ранимое. Мама все время старалась ее чуточку принарядить и всегда перебарщивала. Когда я про нее вспоминаю, то вижу маленькие голубые бантики у нее в волосах. Я часто приходил к ней домой, мне хотелось играть вместе с ней маленькими пластмассовыми фигурками — уродцами, которых в то время можно было купить в любом магазине. Но родители не разрешали Ооне брать в руки такую гадость. Ее отец целыми днями торчал дома, потому что у него была какая-то болезнь, говорить о которой запрещалось. Он сидел на тахте в гостиной. А я тайком проносил уродцев под свитером и проходил мимо него, поднимаясь наверх, в комнату Ооны. Сегодня открытка от нее висит у меня на кухне в берлинской квартире. Приклеена скотчем к кафелю. На открытке — летний домик где-то в Швеции. Надпись на обратной стороне не видна, но я знаю ее наизусть: «Дорогой Пауль, извини, что долго не отвечала. Много путешествовала». Однажды я был в ее городе. Позвонил, зашел. Потом все время слал сообщения на мобильник. Но она так ни разу и не ответила.

Генри продолжает свой рассказ:

— Мы еще какое-то время сидели в том ресторане. Официант принес три коктейля и отошел. Кристина снова закурила. Она осторожно тыкала сигарету в пепельницу и играла с лежащим в ней пеплом. Йенс чуть съехал на стуле и опять таращился на чертову парочку. Я тоже на них посмотрел. Перед ними уже появилась какая-то еда — не помню, что они ели. В любом случае, девчонка спросила у парня, можно ли ей забрать лежащие на его тарелке оливки. Йенс уставился в какую-то точку на столе. Мой взгляд остановился на его мясистой шее, почти такой же толстой, как и его лицо.

Он сказал: «Все девицы бегают исключительно за абсолютными идиотами. Я знаю, что говорю штампами. Но этот штамп — правда. Девицы делают вид, что для них важны только сердце, нежность, ранимость, душа и прочая лабуда. Но это не так. В тысячу раз больше они ценят совсем другие вещи. Прикольный, красивый, танцует рок-н-ролл. И мужики тоже. С той лишь разницей, что девицы делают вид, что это не так. Это и есть самое противное. Совсем они не бедненькие, не беспомощные и вовсе не обделенные. По крайней мере те, которых я знаю. Они расчетливые и мерзкие». Йенс взялся за соломинку, на секунду закрыл глаза и сделал несколько глотков. Я наблюдал за тем, как официант прошел через зал, подошел к стойке и обслужил клиента. «И почему же, — продолжил Йенс спустя какое-то время, — почему девицы тянутся к этим хмырям? Да все из-за материнского инстинкта — защитницы! Если уж им действительно нужен кто-то, кого на самом деле окружают мерзость и гадость, то они должны западать на меня».

«А ты считаешь, что у тебя нет подружки из-за того, что никто не пытается защитить тебя грудью?» — спросила Кристина, презрительно приподняв брови. — «Давай не будем об этом. В таких как я девушки tie влюбляются». — «Если ты и дальше будешь так думать, тогда действительно ни одна не влюбится». Она сделала последнюю затяжку. Потом раздавила сигарету в пепельнице. Показалось, что на секунду глаза Йенса заволокло тоской. Но потом он снова улыбнулся: «Мне все равно. Не нужна мне никакая подружка. Сейчас мне гораздо приятнее съесть пару шоколадных пирожных с орехами в ванильном соусе. Они ведь есть в меню, а, Генри?» И он завертел головой в поисках официанта.

Не знаю, почему я решил изучать этнологию. Просто потому, что это звучит приятнее, чем все остальное. Сидя на лекциях, я слушал, например, как профессор рассуждает о взаимопроникновении культур где-нибудь в Океании, и думал, что меня это мало касается. А в эти минуты, в поезде, эта чепуха кажется и совсем далекой. Но сейчас хочется, чтобы она имела ко мне отношение. Хочется снова сидеть на лекции, смотреть на профессора в его льняной рубашке, наблюдать за тем, как он вкладывает в проектор кальку. И просто писать конспект.

Несколько минут царит тишина.

— Тебе не помешает, если я покурю в окно? — спрашивает наконец Генри.

— Нисколько.

Слышу, как он слезает по лесенке.

Проходит какое-то время, прежде чем я начинаю различать его в темноте. На нем только шорты. Мимо окна пролетает несколько огоньков. Генри выуживает из рюкзака пачку сигарет:

— Будешь?

— Да.

Ногами откидываю одеяло и вылезаю из постели. Он протягивает мне сигарету, я беру. Он делает шаг к окну, открывает его, повернув ручку вниз. В купе врывается холодный воздух. Генри зажигает мне спичку. В темноте появляется красная точка. Он тоже прикуривает. Бросает спичку в окно. Я подхожу к нему. Высовываем головы наружу.

— Знаешь, — говорит он, — Йенс любил Кристину. Мне кажется, что до этого он никого еще так не любил. Он делал для нее всё. Заезжал за ней, возил по делам. Ты только представь себе: если у нее было свидание с мужиком, она могла принять у Йенса душ, привести себя в порядок и все такое. А он на нее смотрел. А потом отвозил на свидание. Подозреваю, что она даже трахалась в его квартире. По крайней мере, когда его не было дома.

Мы втягиваем головы обратно в купе. Ледяная футболка холодит кожу. Лицо Генри прямо передо мной. Но глаз не видно. Внезапно мне подумалось, что он фанатик, просто псих.

— Проблема в том, что он никогда не говорил ей, что просто боготворит ее. Он вообще молчал о своей любви.

— А ты догадываешься, почему он ничего не говорил? А она-то? Она ведь должна была заметить!

Генри делает затяжку.