Книга Небелая ворона - Бенджамин Леберт

— Да, — откликаюсь я, — а поезд доставляет тебе удовольствие?

— Поезд перевозит меня в новое место, — говорит Генри, больше самому себе, чем мне. А через какое-то время спрашивает: — И сколько нужно времени, чтобы Берлин обслюнявил человека с головы до пят?

Я приехал в Берлин на грузовике. Сзади, в кузове, — моя кровать, мои шмотки, мой письменный стол, мои диски. Впереди, за рулем, — мой отец. Он решил, что первый в жизни самостоятельный переезд надо пережить на все сто. Нужно всё сделать самому. Он взял напрокат машину. Чересчур огромную. На ней можно перевезти весь зоопарк «Хеллабрунн». Может быть, папа лишний раз хотел напомнить, что у него есть права на вождение грузовика. Дело было летом. В жару. Я до сих пор вижу зависшие у него на висках капельки пота.

Он сказал, что через две недели будет в Берлине и заедет ко мне. Через две недели. Он один из тех, кто всегда берет дело в свои руки. Клещи, дрель, клюшки, новогодние петарды… Собирается презентовать нам с ребятами стиральную машину. И сразу же ее подключить.

Если в жизни что-то идет не так, а он не может ничем помочь (так было, например, когда умер его младший брат), то он замирает и ведет себя тихо-тихо.

Генри говорит:

— Истощение — очень странная болезнь. Раньше я про нее даже не слышал. Человек просто ничего не ест. Все худеет и худеет, пока не помрет. Такая болезнь была у Кристины. Началось это, когда она жила одна в Брюсселе. Сначала было незаметно. Просто хорошенькая тоненькая девушка, каких много. Ее родители думали, что она придуривается. Потому что за столом она всегда тихонько ковырялась в тарелке. Когда приезжала домой, всегда привозила с собой бутылку соевого масла. Смазывала им сковородку, поджаривала крошечный кусочек индейки и отъедала от него чуть-чуть. Иногда шла в туалет и выплевывала даже это.

— А почему так бывает?

— Что-то связанное с психикой. Если не лечиться, то человек может умереть. Кристину положили в клинику в Баварии, там, где живет моя бабушка. Ее родители живут под Парижем и сначала даже не знали, что делать. В клинике она провела три месяца. А потом перебралась к моей бабушке. Кроме нас, она не знала в Германии никого. Но хотела остаться. Через пару недель она показала мне эту клинику. Мы ехали в поезде, стоял чудесный солнечный день, вода в Химзее блестела. Клиника потрясная, настоящая усадьба. На балконах герань. Террасы, парк. Мы ночевали в маленькой гостинице на одной кровати. Представь себе — мы с Кристиной на двуспальной кровати! Стоит ли говорить, что я всю ночь даже глаз не сомкнул. Считал ее вдохи и выдохи. Тело стало таким тяжелым, что даже грудная клетка отказывалась шевелиться. А вот сердце дышало. Утром за завтраком она рассказала мне про Йенса. Йенс был в клинике одновременно с ней. Он страдал не от истощения, а от обжорства. Тоже связано с психикой. Эта клиника вообще для людей с нарушениями питания, для ужасно худых и ужасно жирных. А еще для таких, которые нормально едят и нормально выглядят, но после каждой еды суют себе пальцы в рот, чтобы их вырвало. Называется булимия. Йенс жил в Мюнхене один. Изучал политологию и уже, как сказала Кристина, писал диплом.

Потом в один прекрасный день я познакомился и с Йенсом, в ресторане, где-то в Швабинге. У меня аж поджилки затряслись, когда я его увидел. Высоченный и при этом жирнющий. Круглое плоское приветливое лицо, выступающий подбородок, голубые глаза и короткие светлые волосы. Он сказал, что в клинике сбросил пятьдесят фунтов, а раньше был еще толще. Мне он сразу понравился. Мы договаривались встретиться в этом кафе. А Кристина еще не пришла. Йенс осторожно подошел к моему столику и спросил высоким, но сиплым голосом: «Ты Генри?»

Я кивнул. На нем была светло-коричневая кожаная куртка, рубашка навыпуск в красную и синюю клетку и светлые джинсы. Мы улыбнулись друг другу. Он снял куртку, повесил ее на стул и сел.

«Кто бы сомневался, что ты опять опоздаешь, счастье мое!» — сказал он появившейся Кристине. Они все время называли друг друга «солнышко», «зайчик», «мышка». И все потому, что им не нравились люди, употребляющие такие слова. Они пытались их передразнивать. Но постепенно и сами привыкли. Уже не чувствовалось, что они кого-то передразнивают. Как бы погано им ни было — все равно: они буквально тонули в «кошко-мышко-солнышках». И звучало это так же отвратительно, как у других. Если не хуже. А я все время задавал себе вопрос, что такого они нашли друг в друге. Он жирный — она стройная, он под два метра — она маленькая, все оборачивались на нее, потому что она была хороша. И на него тоже оборачивались, но не из-за его небесной красоты. И ничто не предвещало того, что мы трое окажемся в одной не очень счастливой упряжке.

Слышу, как скрипят тормоза. Поезд останавливается. Вокзал. Нет, не просто вокзал, а остров желтых огней. На одеяло падает свет. Почти уютно. Появилась какая-то защищенность. Если в моей жизни вообще еще остались уют и защищенность. Выходит всего один пассажир, вот он — двигается мимо окон. И поезд снова трогается.

Генри шуршит одеялом. Потом скребет ногой по матрацу, скрипит чем-то. Наверное, сейчас он поднимет голову. Голос его звучит четче и тверже и уже не так мрачно. Слова обращены не только к подушке. Слышно, как он трет ладонью наволочку, как будто ласкает собственную душу.

— Ну, в общем, в тот раз мы сидели втроем. Йенс пил колу и ел огромный чизбургер, который держал своими розовыми — нет, не ладонями — лопатами. Он сдавливал булку так сильно, что соус все время капал на тарелку. Кристина клевала какой-то салатик. Я прекрасно помню, как она клада на колени салфетку. Это было ужасно мило. Ее движения, руки, касающиеся ткани. И сама салфетка. Прямо на бедрах.

Йенс рассказывал, как раньше он проводил летние каникулы: «На летние каникулы я всегда ездил в санаторий на Балтийское море, чтобы сбросить вес. Каждый год. И каждый раз действительно худел. Килограммов на пятнадцать. Но эффекта никакого, потому что я тут же снова возвращался на исходные позиции. Из-за того, что много жрал. Пока я торчал в этом чертовом санатории, родители с сестрой все время путешествовали. По Австралии, например». Проглотив очередной кусок чизбургера, он продолжал: «Когда я родился, я уже весил больше десяти фунтов».

Кристина вытащила из лежавшей на столе пачки сигарету. Задула спичку и бросила ее в пепельницу. Йенс взял свой стакан и поднес его ко рту так близко, что ледышки застучали о зубы.

Я смотрел на входивших в ресторан парня и девушку. Они шли легкой походкой, взявшись за руки. Обоим лет по двадцать. Девушка подошла вслед за парнем к столу, буквально в двух шагах от нас. Он сел. Она немного подождала, а потом тоже скользнула на стул.

Она была замечательно хороша. Длинные светлые волосы, короткая черная юбка, облегающая белая кофточка. Между передними зубами — маленькое серебряное колечко. Парень был черноволосый, коротко стриженный и загорелый, возле губ — жесткие складки. Они не разглаживались, даже когда девушка хихикала и громко сообщала, что она буквально с ума сходит от радости. Что этот день, который они провели вместе, великолепен до безумия. Я запомнил эту парочку еще и потому, что в какой-то момент снова повернулся к Йенсу и понял, что он тоже их разглядывает. Тут я впервые заметил выражение его глаз. Потом я видел это выражение много раз. В таком взгляде людям просто нет места. Он долго таращился на парочку. А потом посмотрел прямо на меня и сказал: «Быть жирным — это довольно просто: все над тобой смеются, девушки тобой не интересуются, а собственный отец заявляет, что за каждый сброшенный фунт готов платить по сто марок. Другими словами — просто отпад». Он хотел сказать что-то еще, но тут подошел официант, чтобы забрать пустые тарелки. Когда он отошел, Йенс обратился к Кристине: «Ну а ты что скажешь, зайчонок? Что ты скажешь, а?» Кристина стряхнула пепел. «А что я должна сказать? Что у тебя крыша поехала?»