Книга Ледяные небеса - Мирко Бонне

— Ии-раз! Ии-два!

У Рекалады с судов сходят лоцманы из Буэнос-Айреса, Пунта-дель-Эсте или Монтевидео. Тем утром, когда Бэйквелла, меня и еще одиннадцать выживших человек сняли с выброшенных на волнорез разбитых обломков американской шхуны «Джон Лондон» и с нами приплыли сюда, чтобы взять лоцмана на Монтевидео, на маленьком плавучем маяке был в разгаре настоящий лоцманский праздник.

Конечно, тут люди ничего не пьют; но они сидят в круг на корточках на палубе, дымят своими желтыми виргинскими сигарами или смачно нюхают табак, пуская табакерку по кругу. Если бы я стоял у релинга, то мог бы слышать, как они смеялись: «Антарктисты! Мы уже вытаскивали в открытое море Скотта и проводили через течение Амундсена и Фильхнера. Не успел вернуться с полюса Моусон, как туда торопится Шеклтон. Что для нас море Уэдделла! Вода везде жидкая, даже под паковым льдом. Но такой серебристой может быть только вода Рио-де-ла-Платы[1], она блестит как серебряный поднос Бога».

Когда темнеет, вспыхивают огни на обеих башнях мыса Антонио и приплывают ночные лоцманы. Остальные все вместе поднимаются на последнее проходящее судно. Он очень радушный — огненно-красный плавучий маяк Рекалада.

Если моряк написал письмо домой, здесь он может отдать его лоцману; тот захватит его за небольшую плату в порт и там отправит. И если моряку пришлют письмо из дома, он может его здесь получить; опять-таки за небольшую плату лоцман заберет его на почте в порту и оставит на Рекаладе, до востребования.

Быть может, Шеклтон таким путем получит последнее напутствие от первого лорда адмиралтейства Черчилля, написанное надушенной «правой рукой» — его секретарем. Или королева-мать Александра черкнула записку и напоминает, чтобы Сэр почаще обращался к Библии, которую она дала ему с собой. Сторновэй получит почту со Сторновэя. И Хау получит преисполненное любви письмо от своей жены Хелен, которая рассказывает ему о родившемся у них ребенке: мол, это мальчик, и зовут его, как тебя — Уолтер. Бэйквелл, как и большинство остальных, уйдет с пустыми руками. За исключением меня, у него нет никого, кто мог бы ему писать. А я сижу в шкафу, да и вообще поблизости.

Когда Бэйквелл сбежал из Иллинойса, ему было одиннадцать лет. Сейчас ему двадцать шесть, он успел поработать на ферме в Миссури и на строительстве железной дороги в Монтане, побывать возницей в Мичигане, после чего, уже будучи марсовым матросом, приехал в Ньюпорт, где я на него и свалился.

Нет, матрос Уильям Линкольн Бэйквелл не получит на плавучем маяке Рекалада никаких писем. Но его едва ли это заботит.

Со мной дело обстояло абсолютно так же. Хотя я мог бы предложить даже два адреса:

Мерс Блэкборо

«Заяц»

Шкаф для штормовой одежды

«Эндъюранс»

Либо вот такой:

Мерс Блэкборо

Моряк

Шхуна «Джон Лондон»

Морское дно, до востребования

Эннид и обезьянка

Перед тем как я поднялся в Ньюпорте на борт корабля, мать подарила мне эту светло-голубую штормовку. Я люблю ее. С тех пор я снимаю ее, только чтобы постирать и высушить. В капюшоне тепло шее и ушам даже в моем холодном шкафу, благодаря тому, что мать подшила к куртке вторую подкладку.

Зачем мне грустить об отсутствии писем из дому, если я могу погрузиться в прощальное письмо моих родителей?

Кроме того, у меня есть рыбка, которую подарила мне Эннид Малдун. Талисман всегда при мне — во время вахты в сетке утлегаря, когда «Джон Лондон» шел по спокойному морю, я пришил между покладками моей штормовки карман с пуговицей. Там и прячется маленькая деревянная рыбка с запиской в животе, которую я должен прочесть лишь тогда, когда меня покинет мужество.

Но если бы мне даже захотелось, я не смог бы из-за темноты прочитать, что советует мне мудрая рыбка Эннид, похожая на ощупь через ткань на еловую шишку.

Да я этого совсем и не хотел. Я только однажды собирался прочитать записку: когда мы качались на обломках «Джона Лондона» и я рассказывал Бэйквеллу про Эннид. Нас целую неделю носило по штормовому морю, но тем не менее я не ощущал себя совсем уж отчаявшимся. Поэтому рыбка осталась в кармане. И сейчас я не буду ее вынимать.

Поспать, что ли? Есть, сэр, немножко вздремну. Смелее, Мерс! Смело устрою постель из резиновых сапог. До большого свистка еще есть время. Лишь когда толстяк «Эндьюранс» выйдет в открытое море и возьмет курс на Южную Георгию, пути назад для него не будет.

Когда идешь во льды, имеет значение каждый день. Даже Шеклтон не сможет пересечь Антарктиду зимой. И все-таки Бэйквеллу надо дождаться удобного случая, чтобы извлечь меня из шкафа и поставить перед шкипером. Так что рано или поздно я вылезу наружу… эх, вот только проклятая темнота. Не важно, в каком настроении будет капитан Убрели, — в плохом, потому что паруса на ветру вздуваются до самого грот-бом-брам-рея, или хорошем, потому что Сэр, радующийся как ребенок, положит ему руку на плечо, — капитан все равно разорется, когда я встану перед ним в своей светло-голубой штормовке и начну тереть руками глаза, ослепнув на время от хлынувшего света.

«Джон Лондон» был одной из тех грузовых шхун, что перед войной ходили по южноамериканским линиям. Большую часть из них составляли трехмачтовики с дополнительными двигателями, перевозившие тяжелые изделия из стали и железа, а также лес. Это были старые изношенные посудины, часто навещавшие доки. Старина «Джон Лондон» работал по контракту на одну компанию из Суонси; с трюмом, полным шпал, курсировал он много лет между Уэльсом и Уругваем. У нас в Ньюпорте он тоже бывал, почему мой отец его и знал; много лет назад он построил на его передней палубе новый носовой кубрик.

Когда «Джон Лондон» в начале лета пришвартовался у пирса верфи Паркса, мы поднялись на борт, чтобы посмотреть, в каком состоянии находится кубрик, и подготовить его к ремонту.

Мы работали несколько недель в надстройках и кубриках под палубой, которые были в жалком состоянии. Пока шхуну буксировали в док, пока мы распиливали доски, подгоняли их, шлифовали, а затем красили, я побывал в самых дальних закоулках «Джона Лондона». Повсюду замечал я признаки запущенности. Но трое наших плотников и я вместе с ними опять подновили старого американца. А папа даже слелал ему новую шляпу, которой он мог гордиться — украсил носовой кубрик новой крышей из вишневой древесины.

Мы почти закончили, когда однажды утром на почти безжизненном корабле начала пульсировать жизнь. На борт поднялись матросы и кочегары. Рабочие Малдуна доставили новые ванты для фок-мачты. На автомобиле на верфь прибыл капитан, который, прежде чем скрыться под палубой, перекинулся парой слов с моим отцом. Ну и наконец, появились два одетых во фраки, но не особо элегантных господина — один американец, другой — из суонсийской компании. Началась вербовка моряков.