Книга Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

– Если есть здесь хоть один черт, – пробормотал Михаэл, предводитель паломников, влив в себя еще один стакан водки, – если есть здесь хоть один черт, пусть вытащит из стола этот нож.

– Ты пьян, – сказал Полянец, – нализался ты, Михаэл. Пришел сюда, чтобы вести странников на богомолье, прибыл, чтобы лечить нашу скотину, а сам обожрался водкой.

– Этот Миха, – вмешался один из таких же пьяных крестьян, – это блядун, распутник, срамник, а не предводитель паломников.

– Вытащи нож, – ответил Михаэл, – попробуй, узнаешь тогда, что может сделать срамник.

– Ты пьян, – сказал Полянец, – иди спать.

– Так вытащи ты, – прорычал Михаэл, – ну-ка Полянец, вытащи, вырви его, если решишься.

И тень ножа задрожала на стене, на образе Божием.

Тысячи копыт огромного стада затопали по горному склону в ночи, которая уже переходила в утро. Словно отдаленный гром, словно гул от смещения земельных пластов, доносился грохот копыт по земной поверхности, под которой была пустота. Верующие испуганно повыскакивали из церкви, Михаэл выбежал из трактира, за ним, спотыкаясь, последовали все остальные выпивохи с отекшими веками и налитыми кровью глазами. После ночного ливня из-за утренних туч пробивался тусклый свет, растекаясь по склону горы и по долине. Из села – из свинарников – по мокрым дорогам, по камням и грязи мчалось стадо свиней, те из выпивавших крестьян, что оказались к свиньям поближе, пытались их остановить, но свиньи, как слепые, неслись подобно горному потоку после дождя, так что люди жались к стенам домов, а Михаэла большой белый боров опрокинул в лужу. Бешеное слепое стадо мчалось мимо церкви святого Роха к какой-то своей цели, громко визжащий, скулящий легион несся вниз по склону – свиньи сбегались из всех сел на холмах, из свинарников, из домов, из пустого подземного пространства; в долине они собрались в огромное стадо, способное затоптать все, что встретится у них на пути – пашни и луга, животных и людей. Несметные стада растеклись по равнине, они промчались мимо усадьбы, в которой спала Катарина, и во сне ей приснился громкий грохот в горах. Она открыла глаза, прислушиваясь к отдаленному грому, серебряного лунного света не было и в помине, и она содрогнулась в страхе, не понимая, что же такое случилось, что происходит. Она зажгла масляный светильник под распятьем и вдруг застонала, смочила водой платок и, всхлипывая, стала замывать красные пятна на постели, на рубашке, у себя между ног.

А за окном к собравшимся стадам с грохочущим топотом копыт присоединялись все новые полчища взбесившихся белых демонов. С паннонских просторов и из альпийских теснин мчались орды свиней вниз, к воде – к рекам, озерам, морю. И вода их не остановила, люди видели, как стадо в две тысячи белых дьяволов бросилось с берега в темную воду, вспенило ее и, заполнив водное пространство белыми спинами, устроило что-то подобное гигантскому свиному нерестилищу. Погибала смута земли, утопая в воде, в ее глубинах, вся ее нечисть шла на дно, в подводный мир, в темноту, из которой бесы и явились. И люди бежали к водоемам с палками, вилами, мотыгами, мужчины и женщины стояли по берегам, толкая назад в воду тех бесов, тех свиней, которые, неся внутри себя своих демонов, кто знает почему, хотели вернуться назад, не желали тонуть. Их били по головам и белым спинам, вилы вонзались в сало на их боках, в рыло и глаза, казалось, кипело огромное чудовищное нерестилище, в котором двигались белые спины, копыта лезли на спины других, и вода делалась красной от демонской крови. Это длилось до тех пор, пока не утонуло все стадо, пока не успокоилась водная гладь, и только круглые пузырьки на поверхности свидетельствовали о том, что утонул весь легион, и над водой осталась лишь дымка тумана, лишь пробивающийся сквозь нее брезжущий свет – знамение того, что наступило утро и настал конец долгой и страшной ночи.

2

Катарина и павлин – Катарина стоит у окна своей комнаты в Добраве, павлин прохаживается по двору усадьбы. Катарина послюнила палец и начинает медленно рисовать на оконном стекле слюнявого павлина. Не того, что важно прогуливается у них во дворе, словно видом своим желая сказать, что на этом, собственно говоря, крестьянском дворе ему нечего делать, будто ему следовало бы надменно ходить по крайней мере по саду барона, а то и по цветникам самого князя; Катарина рисует не этого человека в парике, с саблей, заплетающейся при ходьбе между ног, расцвеченного яркими аксельбантами на белом мундире, она рисует настоящего павлина с пышным хвостом и кругами на нем, с высоко поднятой головой, длинной шеей и тонкими ногами, с широко развернутым опахалом хвоста – такого, какой, по рассказываемым в Добраве сказкам, возит карету – такого рисует она слюной на стекле. И тот, что на дворе – тоже павлин, это Катарине уже давно известно, он убежден, что идет, а на самом деле – вышагивает, крутя головой во все стороны, желая убедиться, что на него смотрят, потом вытаскивает саблю из ножен и говорит о будущих сражениях, в которых он, павлин, будет участвовать вместе с нашими войсками, и они разобьют пруссаков; картечь из его пушек будет косить врагов, как колосья в поле, а от сабли его они повалятся, разрубленные на куски; и он поворачивает голову, чтобы удостовериться, что его слушают, а не только на него смотрят. Когда павлин взглядывает на окно, Катарина быстро отдергивает от стекла палец, она и сама охотно отскочила бы от окна, ей не хотелось, чтобы он увидел, что она постоянно на него смотрит – со злостью и в то же время с восхищением, потому что мужчина в белом мундире красив, у него громкий, раскатистый голос, движения стремительны – он был уже таким, когда приезжал кадетом военной академии в Винер-Нойштадте такой он давно, с тех пор как стал появляться в имении в Добраве. Павлин отвесил легкий поклон, Катарина тоже кивнула; это самое большее, на что павлин способен: поклон, чтобы показать Катарине и всем, кто на него смотрит, что он умеет не только воевать, но и грациозно кланяться. Парик, благородное обрамление его благородного лица, густо напудрен, это видно и из окна, павлин гордится своим париком так же, как и саблей, и своими будущими победоносными сражениями, в которых он вскоре примет участие. Все эти годы ничего другого от него нельзя было добиться – ничего, кроме поклона и рассказов о военных парадах, о трубах и военных оркестрах, марширующих по улицам Вены, Граца, Любляны, самое большее – расскажет еще что-нибудь любопытное о траектории, по которой летит снаряд; кроме этого Катарина ничего не может от него получить – ни одного взгляда, который проник бы в сердце, ни единого слова о возможной близости, хотя павлин хорошо, очень хорошо знает, что молодые женщины смотрят на него с удовольствием, что с удовольствием поглядывает на него и Катарина, несмотря на то что в нем нельзя различить ничего, кроме его павлиньей офицерской натуры. Но что поделать, если Катарина всякий раз, когда он уедет, когда разъедутся в своих экипажах все воскресные гости и в понедельник в Добраве останется лишь скрип утренних телег, крики батраков, уходящих в поле, мычание коров из хлева, что поделать, если она почувствует тогда в груди страшную пустоту, нечто такое, словно у нее дыра вместо сердца, и ей будет ужасно не хватать его вышагивания с заплетающейся в ногах саблей, его голоса и рассказов о траектории снаряда, летящего прямо на головы прусских захватчиков, которых австрийская армия вскоре перебьет, как собак, а их Фридриха заточит в тюрьму или сошлет на пустынный остров. Всегда после его отъезда остается пустота в груди, свидетельствующая о том, что жизнь проходит и что павлин, единственный, кто ей действительно нравится, хотя он всего лишь павлин, всегда уезжает, так же, как уезжает и ее сестра Кристина со своим мужем, как уезжают все, а она остается и чего-то ждет, все меньше понимая, чего именно. И сейчас, когда павлин поклонился и Катарина ему кивнула, когда он беспечно отвел взгляд, словно увидел всего лишь воробья на дереве, а не ее, Катарину, ее охватила какая-то злость; ах ты, Виндиш, сказала она, павлин ты, дурак последний, ты вообще не знаешь, кто такая Катарина, ты вообще ничего и никого не видишь, кроме себя, своей сабли, которая заплетается у тебя в ногах, кроме своего павлиньего хвоста, сейчас я сотру тебя, Виндиш, – и спустя миг размазала ладонью по стеклу свой слюнявый рисунок.