Книга Одетта. Восемь историй о любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Хрупкий, подверженный эмоциям, привыкший обретать равновесие в творчестве, он был не в состоянии достичь его в реальной жизни. Для него было непереносимо, что тот сугубо внутренний спор, что никогда не прекращался в нем: «Достаточно ли я талантлив для того, что мне предстоит сделать?» — был вынесен на всеобщее обозрение. Закончилось все тем, что однажды вечером после того, как одна добрая душа сообщила Бальзану, что его жена регулярно спит с Олафом Пимсом, Бальзан попытался покончить жизнь самоубийством.

Когда домработница-филиппинка обнаружила его лежащим без сознания, было еще не поздно. Врачам «скорой помощи» удалось вернуть его к жизни, и после нескольких дней, проведенных под наблюдением врачей, его поместили в клинику для нервнобольных.

Там Бальзан замкнулся в благодетельном молчании. Несомненно, через несколько дней он начал бы отвечать на вопросы ретивых и внимательных психиатров, стремившихся его выписать, если бы нежданный визит жены не нарушил курса лечения. Едва заслышав звук мотора, писатель почувствовал, что необходимо выглянуть в окно и удостовериться, что это действительно Изабель въехала в парк на своем бульдозерном джипе. В мгновение ока он собрал пожитки, прихватил пальто, выбил дверь, выходившую на внешнюю лестницу; спускаясь по ступенькам, он удостоверился, что у него есть дубликат ключей, затем прыгнул в машину Изабель и был таков. Жена как раз выходила из лифта.

В испуге несколько километров он проехал куда глаза глядят. Куда податься? Неважно. Каждый раз при мысли о том, что нужно попросить у кого-либо приюта, его отталкивала необходимость объясняться.

Остановившись у бензозаправки, он попытался взбодриться, заказав кофе, но напиток оказался чересчур сладким, к тому же ему передался привкус картона от стаканчика. И тут Бальзан нащупал утолщение в кармане своего пальто из верблюжьей шерсти.

Раскрыв конверт, он со вздохом развернул письмо, отметив, что поклонник не ограничился бумагой дурного вкуса, нет, он добавил к своему посланию красное сердце из фетра, обрамленное перышками. Он пробежал краем глаза начало, а дочитав до конца, заплакал. Вытянувшись на разложенном сиденье машины, он двадцать раз перечел его, пока не заучил наизусть. При каждом прочтении наивная и щедрая душа Одетты переворачивала в нем все, последние слова бальзамом проливались на сердце.

Когда однажды — пусть это произойдет как можно позже — вы отправитесь в рай, Господь подойдет к вам и скажет: «Есть столько людей, которые хотели бы поблагодарить вас за то доброе, что вы сделали, господин Бальзан», — и среди этих миллионов людей буду я, Одетта Тульмонд. Одетта Тульмонд, которая — уж простите ей — была слишком нетерпелива, чтобы дожидаться этого самого момента.

С ощущением, что исчерпал успокаивающий эффект этих слов, он включил мотор и решил немедленно навестить автора этих строк.

В этот вечер Одетта Тульмонд готовила «плавучий остров», излюбленный десерт свирепой Сью Элен, своей дочери, преодолевавшей постпубертатный период. С зубным аппаратом, явно ее не украшавшим, та безуспешно пыталась устроиться на работу, бегала на собеседования, но тщетно, никто не жаждал предоставить ей постоянное место работы. Одетта взбивала в пену яичные белки, что-то напевая, когда в дверь позвонили. Раздосадованная тем, что приходится прервать столь деликатную операцию, Одетта быстро вытерла руки и, не тратя времени на то, чтобы набросить что-нибудь поверх простой нейлоновой комбинации, решив, что не стоит беспокоиться из-за соседки по лестничной площадке, пошла открывать.

Она застыла с открытым ртом перед Бальтазаром Бальзаном. Слабый, опустошенный, небритый, с дорожной сумкой в руке, он разглядывал ее с лихорадочным блеском в глазах, размахивая конвертом:

— Это вы написали мне это письмо?

— Да… но…

— Уф-ф, я нашел вас.

Одетта замялась в смущении, думая, что он станет ее ругать.

— Должен задать вам один-единственный вопрос, — вновь заговорил он, — мне бы хотелось, чтобы вы на него ответили.

— Да?

— Вы меня любите?

— Да!

Она сказала это не колеблясь.

Для него это был драгоценный миг, миг, доставивший ему наслаждение. Ему и в голову не пришло, что Одетта может быть смущена таким поворотом дела.

Последняя в затруднении потирала руки, не осмеливаясь высказать то, что ее мучило. В конце концов у нее вырвалось:

— Мои белки…

— Простите?

— Проблема в том, что я как раз взбивала в пену яичные белки, и, понимаете, пена, если промедлить, может…

Досадуя на себя, она жестом показала, как оседает яичная пена.

Бальтазар Бальзан, слишком взволнованный, не понял, о чем речь.

— На самом деле у меня есть еще один вопрос.

— Да.

— Можно вам его задать?

— Да.

— Правда?

— Да.

Потупившись, он спросил, не осмеливаясь взглянуть ей в глаза, глаза виноватого ребенка:

— Вы не позволите остаться у вас на несколько дней?

— Что?!

— Просто скажите, да или нет?

Размышление заняло пару секунд, а потом взволнованная Одетта воскликнула со всей непосредственностью:

— Да, но поскорее, пена осядет!

Подхватив дорожную сумку, она потянула Бальтазара в квартиру.

Вот так и получилось, что Бальтазар Бальзан обосновался в Шарлеруа, у Одетты Тульмонд, которая днем работала в магазине, а по вечерам делала украшения из перышек, и в Париже никто ничего не заподозрил.

— Что это вы делаете с перьями? — спросил он как-то вечером.

— Я расшиваю перышками танцевальные костюмы. Знаете, для музыкальных ревю, «Фоли-Бержер», «Казино де Пари», все это… ну, добавка к тому, что я получаю в магазине.

Бальтазар открывал жизнь, совершенно противоположную собственной: ни славы, ни денег, и меж тем это была счастливая жизнь.

Одетта была наделена даром радости. В глубине ее существа, должно быть, играл джаз-банд, непрерывно чередовавший развлекательные песенки и трепетные мелодии. Ни одна житейская сложность не могла выбить ее из колеи. Столкнувшись с проблемой, она искала решение. Поскольку смирение и скромность, составлявшие основу ее характера, ни в коем случае не позволяли ей прийти к заключению, что она достойна лучшего, то Одетта вовсе не ощущала лишений. Так что, подробно описывая Бальтазару кирпичный дом, населенный квартиросъемщиками, кои находились на попечении социальных служб, она говорила только о лоджиях, расписанных в пастельных тонах, о балконах, обрамленных искусственными цветами в пластиковых поддонах, о коридорах, украшенных макраме и геранями или изображениями моряка, курящего трубку.

— Если уж тебе повезло и ты поселился здесь, то тебе уже никуда не захочется переезжать. Только ногами вперед, в сосновом гробу… Этот дом — настоящий райский уголок.