Книга Мечтательница из Остенде - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Мне кажется, я никогда не встречал человека с такой обманчивой внешностью, как у Эммы Ван А. В нашу первую встречу она произвела на меня впечатление болезненной, замкнутой женщины, блеклой, банально изъяснявшейся, — словом, вполне заурядной особы — отвернешься и тут же забудешь. Но вот однажды я коснулся ее подлинной сути, и с тех пор она постоянно тревожит мое воображение: эта интригующая, властная, блестящая, парадоксальная, неистощимая натура навечно поймала меня в сети своей обольстительности.

Некоторые женщины являют собой ловушки, в которые невозможно не угодить. Иногда из таких ловушек уже не суждено выбраться. Вот и Эмма Ван А. держит меня в надежном плену.

Это началось робким прохладным мартовским днем в Остенде.

Я всегда мечтал попасть в Остенде.

В путешествиях меня — прежде самих мест — манят их названия. Эти слова звучат в моих ушах далеким звонким набатом, чьи звуки, паря над колокольнями, разносятся на тысячи километров и рождают в душе удивительные образы.

Остенде…

Гласные и согласные намечают план, возводят стены, создают атмосферу. Носит ли селение имя какого-нибудь святого, моя фантазия тотчас же строит дома вокруг церкви; складываются ли буквы в название леса — скажем, Буафор[1]— или полей — Шампиньи,[2]— улочки заполоняет пышная зелень; означают ли строительный материал — например, Пьерфон,[3]— я мысленно соскребаю штукатурку со стен замка, обнажая тесаные глыбы; напоминают ли о некоем чуде — взять хоть Дьёлёфи,[4]— мне представляется посад, воздвигнутый на крутизне, над равниной. В общем, подъезжая к очередному городу, я прежде всего встречаюсь с именем.

Я всегда мечтал попасть в Остенде.

Вероятно, я так и тешил бы себя пустой мечтой, сидя на месте, если бы разрыв с возлюбленной не побудил меня пуститься в странствия. Уехать! Бросить этот Париж, переполненный воспоминаниями о любви, которой больше нет! Сменить поскорей воздух, сменить климат…

Север казался мне спасительным выходом — там мы никогда не бывали вместе. Я развернул карту, и взгляд мой сразу притянули семь букв, начертанных на голубом фоне с надписью «Северное море», — «Остенде». Меня соблазнило не только его звучание — я вспомнил, что у одной моей знакомой есть адрес подходящего места в этом городе, где можно было бы остановиться. Несколько телефонных звонков, и все уладилось: жилье забронировано, вещи погружены в машину, и я взял курс на Остенде, спеша так, будто судьба моя ждала меня именно в этом городе.

Поскольку слово начиналось на «О» (словно рот, округленный удивлением) и продолжалось звуком «с», напоминавшим о мягком сыпучем песке, оно предваряло мое восхищение гладким песчаным пляжем, бескрайним, бесконечным… Поскольку три следующие буквы — «тен» — ассоциировались у меня со словом «teint» (краска, оттенок), я представлял себе улицы в пастельных тонах, безмятежно дремлющие под ясным небосводом. И наконец, поскольку лингвистические корни подсказывали, что речь идет о городе, «который стоит лицом к западу», я приготовился увидеть домики окнами на море, обагренные лучами заходящего солнца.

Однако, прибыв туда к ночи, я несколько растерялся. Если в каких-то отношениях реальный облик Остенде отвечал моим грезам об Остенде, то в других — жестоко противоречил им: это был самый что ни на есть обычный городишко в захолустье, во Фландрии, стоявший между гладью воды и гладью полей; он и впрямь мог похвастаться обширным пляжем и старинной дамбой, но все остальное ясно говорило о том, что бельгийцы, под тем предлогом, что нужно открыть для мира этот уголок, обезобразили его вконец. Целые кварталы жилых домов, гигантских, точно океанские лайнеры, безвкусных и безликих, но зато в полной мере отвечавших требованиям жилищной рентабельности, явили моему взгляду урбанистический хаос — результат алчности застройщиков, жаждущих вытянуть денежки у представителей среднего класса, проводивших здесь свои оплаченные отпуска.

К счастью, жилище, в котором я снял второй этаж, было родом из XIX века: его возвели при Леопольде II, короле-строителе. Вполне типичное для своей эпохи, оно выглядело в нашем времени явлением исключительным. Эта одинокая вилла, затерянная среди современных многоэтажек — символов убогого геометрического воображения, примитивных параллелепипедов, разделенных на этажи, в свой черед разделенных на квартиры, которые слепо пялились на улицу тонированными стеклами уныло симметричных окон (от такой симметрии возникало отвращение к любой рациональности!), — свидетельствовала о четком архитектурном замысле своего создателя; весь свой долгий век она неторопливо прихорашивалась, то и дело меняя размеры и расположение входных отверстий, выдвигаясь вперед здесь в виде балкона, там в виде террасы или застекленной оранжерейки, дерзко решаясь на высокие, низкие, средние и даже угловые окна, более того, забавы ради — так кокетка вдруг из прихоти наклеивает себе мушку на лоб — пробивая круглое слуховое оконце под самым коньком черепичной крыши.

Женщина лет пятидесяти, рыжая, с широким багровым лицом, встала в проеме открытой двери.

— Тебе чего?

— Здесь живет госпожа Эмма Ван А.?

— Ага, здесь, — пробормотала она с грубоватым фламандским акцентом, вполне отвечавшим ее крестьянскому обличью.

— Я снял у вас на две недели второй этаж. Моя знакомая из Брюсселя должна была вам сообщить…

— Ну да, верно! Мы тебя ждем! Пойду скажу тетке. А ты давай входи, пожалуйте, входи.

Она выхватила у меня чемоданы своими шершавыми ручищами, внесла их в переднюю и с неожиданной фамильярностью подтолкнула меня в сторону гостиной.

У окна виднелся силуэт хрупкой женщины, сидящей в инвалидном кресле, лицом к морю, чей темно-синий простор неразличимо сливался с таким же темным небом.

— Тетя Эмма, вот он, твой жилец.

Эмма Ван А. развернула свое кресло и взглянула на меня.

Другие на ее месте встрепенулись бы, встретили гостя любезным приветствием, стараясь понравиться, она же безмолвно, внимательно изучала меня. Очень бледная кожа, скорее увядшая, нежели сморщенная от старости, черные и седые пряди волос, образующие не седую, а именно контрастную, двухцветную шевелюру, узкое лицо на длинной тонкой шее — такова была Эмма Ван А. Чем объяснялось это молчание — почтенным возрастом, привычной манерой поведения? Ее голова клонилась к левому плечу, почти касаясь его ухом, отчего приподнятый подбородок был обращен вправо, и чудилось, будто она не только рассматривает меня искоса, но и вслушивается.