Книга Фенрир. Рожденный волком - Марк Даниэль Лахлан

— Тут имеется одна загвоздка…

Эболус тут же умолк, заслышав на улице шум. Кто-то приближался. Тяжелые шаги по меньшей мере десятка человек, идущих в ногу, решил Жеан. Солдаты. Шаги затихли рядом с ним. Жеан ощутил, что кто-то стоит сбоку и смотрит на него, кто-то, из-за кого прекратились все разговоры вокруг, в присутствии которого, кажется, даже животные замерли.

— Монах…

— Граф Эд, — отозвался Жеан.

— Хорошо, что ты здесь.

Тон графа был точно таким, как помнил его Жеан: он говорил резко, отрывисто, давая понять, что времени в обрез и его ждут неотложные дела.

— Когда Эд Парижский приказывает, братья аббатства Сен-Жермен исполняют.

Раздался короткий смешок.

— Вовсе нет, иначе ваши монахи были бы здесь и защищали мои стены, вместо того чтобы отсиживаться по деревням, запрятав свои сокровища еще глубже, чем свои грехи.

— Исповедник все еще живет в аббатстве, — вставил Эболус.

— Ты был там, когда норманны грабили монастырь?

— Нет. Но я вернулся сразу после этого. Даже Зигфрид не может сжечь уже сожженное.

— Жаль, что твои собратья не такие храбрецы.

— Полагаю, храбрость уже не потребуется, если вашу сестру заставят исполнить свой долг и выйти замуж за этого язычника. Я с радостью отправлюсь с ней к норманнам, чтобы привести их к Господу.

Граф ничего не ответил, и улицы вокруг как будто замерли из почтения к его молчанию. Когда он снова заговорил, в его тоне угадывалась сдержанная злость.

— Они не утверждали, что он хочет взять ее в жены.

— Я не успел рассказать все, отец исповедник, — вставил Эболус. — Язычники…

Кажется, он никак не мог подобрать слово.

— Так что же? — спросил Жеан.

Эболус продолжал:

— Наши лазутчики говорят, что дело как-то связано с их богами. — В голосе аббата угадывалось смущение.

Жеан молчал. Где-то вдалеке плакал ребенок.

Наконец исповедник заговорил.

— Это, — произнес он, — совершенно меняет дело. Речь идет о жертвоприношении? Мы ни за что не отдадим наших дочерей на погибель, чего бы нам это ни стоило.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Эд.

Заговорил Эболус:

— Но почему? Разве у нас есть выбор? Если народ узнает об этом предложении — а люди обязательно узнают, — ее вытащат из церкви и швырнут язычникам, не раздумывая, принесут ли те ее в жертву или нет. Вы не видели наших улиц, брат исповедник. Чума забрала столько народу, что мы не можем похоронить своих мертвецов. У нас нет серебра, чтобы откупиться от варваров, король уже двадцать лет платит норманнам. Нам необходимо выиграть время, а затем нанести по язычникам удар.

— Я не отправлю сестру на смерть, — заявил Эд.

— А скольких воинов мы отправили на смерть? Я уже потерял одного брата, и это только начало. С ее стороны это будет так благородно, — сказал Эболус.

— А что будут говорить об Эде? — спросил граф. — Он настолько слаб, что отдал единственную сестру на поругание и погибель? Да я лучше выйду один на битву с ними, когда этот город обратится в пепел, чем допущу такое!

Исповедник ощутил, как в нем нарастает раздражение. Ему хотелось двигаться, метаться из стороны в сторону, стучать по стенам — словом, как-то выказать темперамент, вложенный в него Господом. Однако тело этого не позволяло.

— Переверни меня, — велел он монаху, сопровождавшему его.

— Отец?

— У меня нога затекла. Переверни.

Монах исполнил приказание, перекатив Жеана на другой бок и поправив под ним подушку.

Жеан минуту молчал, молясь, чтобы утих гнев, а потом сказал:

— На такие уступки язычникам мы не пойдем ни за что. Выдать девушку замуж за короля-безбожника — это одно, это даже благое дело. Ведь тогда своей молитвой, своим смирением и верой она, как можно надеяться, приведет неверующего к Христу. Но совсем другое — подвергнуть опасности ее бессмертную душу, подвергнуть опасности все наши бессмертные души, сознательно отдавая ее идолопоклонникам. Et tulistifilios tuos etfilias tuas quas generasti mihi et immolasti eis ad devorandum numquid parva est fornicatio tua immolantis filios meos et dedist illos consecrans eis.

Он проговорил последние слова так быстро, что Эболус, хотя и прекрасно владевший латынью, подался к нему, чтобы расслышать.

— Что?

Исповедник раздраженно дернул головой и пояснил:

— Говоря народным языком, «и взяла сыновей твоих и дочерей твоих, которых ты родила Мне, и приносила в жертву на снедение им. Мало ли тебе было блудодействовать? Но ты и сыновей Моих закопала и…»[1]

Эболус перебил:

— Я знаю латынь не хуже вас, отец, если что меня и подвело, так только слух.

— Так услышьте вот что, — продолжал исповедник, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Отдадите девушку норманнам — и погубите не только ее душу, но и свою собственную. Лучше тысяча праведных смертей, чем одна, но та, которая отвратительна Богу. Вы правы, что защищаете сестру, граф. Благочестие правителя в том, чтобы защищать своих подданных.

— Однако ваш Бог суров, исповедник, — заметил аббат.

— Он просто Бог.

— Тогда ступай к ней и заставь выйти на улицу, — предложил Эд. — Это все, о чем я прошу.

— Должен же найтись выход, который понравится всем нам, — сказал Эболус.

— Только если жирный император Карл вылезет наконец из сортира и пришлет сюда войска, — сказал Эд.

Эболус испустил тяжкий вздох.

— Это будет настоящее чудо, а Господь нечасто творит чудеса. Вряд ли это случится. Послушайте, мы не можем отправить к северянам девушку против ее воли. Иначе мы уподобимся Синедриону, отправившему Христа к Пилату. Но она может сделать это по доброй воле. Тогда она станет мученицей. Есть немало примеров, когда святые по собственному желанию шли на гибель от рук язычников, чтобы защитить свою веру. И вы, Эд, не покажетесь от этого слабым. У вас в роду появится мученица. Разве вы откажете ей в праве выказать ту же храбрость, какую сами выказываете каждый день на крепостной стене?

— Она моя сестра, — сказал Эд.

— А это ваш город. Если Париж падет, что тогда скажут об Эде? Захотите ли вы быть королем франков, если они обратятся в прах? — спросил Эболус.

Аббат посмотрел Эду в глаза, пытаясь понять, какие чувства вызвали у графа его слова. Ничего не увидел, поэтому приободрился и продолжил:

— Кроме того, у нас имеется пример для подражания. Святую Перпетую растерзали на римской арене дикие звери, когда она отказалась отречься от Господа. А ведь то тоже был, можно сказать, языческий ритуал.