Книга Психодел - Андрей Рубанов

– По идее, – сказал он, – счет начинается с нуля. Ноль, один, два, три – и так до девяти. Так что нулевые, братан, заканчиваются через две недели. И начинаются новые. Десятые.

– Я их и не заметил, – сказал спокойный. – Нулевых.

– А никто не заметил. Пролетели как один день.

– А я и девяностые не заметил.

– Потому что сидел. И в девяностые, и в нулевые.

Спокойный невесело усмехнулся.

– Ага. Типа того.

– Всё равно, – сказал второй, опять смаргивая, – в этом тоже есть свой смысл. Год, десять лет, потом сто лет... Людям удобнее отмерять круглым счетом.

– При Брежневе, помню, пятилетками отмеряли, – сказал спокойный.

– Да, – кивнул второй. – «Пятилетке качества – рабочую гарантию», – серьезно процитировал он. – Коммунисты были ребята ушлые. Знали, как народ запутать. А эти могут только сопли жевать. «Девяностые», «нулевые»... Казалось бы – какая разница? Ну – девяностые. Ну – нулевые. Дальше что? – Он взял бокал с вином, и запонка звякнула о стекло. – Нет, всем обязательно надо, чтоб девяностые – отдельно, нулевые – отдельно. Типа в девяностые были одни расклады, в нулевые – другие расклады, а сейчас начнутся десятые – там будут уже какие-то совсем особенные расклады... Будет чище, будет лучше, будет веселее... Психология, братан.

– Думаешь, будет лучше? – спросил спокойный с интересом и надеждой.

– Так же и будет, – твердо сказал второй и откинулся на спинку стула. – Как всегда. Человек живет в страхе. Это его основная идея. Он в страхе с первой секунды жизни. Как из матки вылезает. В утробе – ништяк: тепло, уютно. А снаружи – наоборот, непонятно, шумно... Холодно... Страшно! Так же и с этими нулевыми. Люди думают: «Вот, нулевые кое-как пережили, вроде целы, вроде продержались, могли бы жить и получше, но ничего, вот кончатся нулевые, настанут десятые – и всё будет хорошо»... Самообман. Борьба со страхом.

Спокойный ослабил галстучный узел.

– Мне, – пробормотал он, – что нулевые, что десятые – без разницы. У меня проще. Ползу крокодилом от одной тюрьмы до другой, к черта маме ее... Я – отдельно, а жизнь – отдельно. Вот, бывает – старый товарищ позовет, вытащит в хороший кабак... Покажет, что такое настоящая жизнь...

Второй был равнодушен к комплиментам и только коротко кивнул.

Он ко многому был равнодушен.

В прошлой жизни его звали Кирилл Кораблик, но сейчас он выправил себе новый паспорт. Имя, правда, оставил прежнее. Чтобы не путаться. Кроме того, ему нравилось его имя. Фамилия тоже нравилась, за фамилией имелась длинная и оригинальная семейная легенда – однако пришлось пожертвовать.

– За психологию ты хорошо задвигаешь, – с завистью произнес спокойный. – Уважаю. Жаль, мне бог ума не дал. Ходил бы сейчас, как ты. Задвигал умное всяким барбосам. И соскакивал. Умному хорошо, он везде соскочит.

– Не везде, – уклончиво возразил Кирилл.

– Ты, – с уважением сказал спокойный, – со сто пятой статьи соскочил. Полгода на воле – уже в шоколаде. Хороший кабак, стейк, салфеточки, винишко красное... Степень прожарки... Называется – человек умеет жить. Нет, брат, соскочить со сто пятой – это сильно.

Кирилл пожал плечами.

– Сильно или не сильно – можно. Со сто пятой – можно. В наше время мокруха – не самое страшное преступление. Вот с двести пятой соскочить нельзя.

– Это что такое?

– Терроризм, – объяснил Кирилл. – Ну, и кто за политику сидит. Нацболы всякие, несогласные – им тоже тяжело. Только у них и денег нет, чтоб соскакивать. А срока там – дай боже...

– Так и у тебя немало вышло.

– Четырнадцать лет, – сказал Кирилл и не удержался – потер пальцами воспаленные веки. Какая-то проблема с контактными линзами, легкая аллергия, вроде бы ничего серьезного – а мешает.

И вообще, знал бы, что всё это так сложно, неприятно и дорого – не стал бы связываться ни с пластикой, ни с линзами. И нос переделали, и веки подрезали, и губы накачали, чуть ли не как у Сергея Зверева, – а рожа как была ублюдочная, так и осталась.

– Четырнадцать лет, – повторил он. – А реально вышло – три года с небольшим. Нормально.

Посмотрел в глаза своему хладнокровному собеседнику – и ничего не увидел. Там словно стена была, прямо за поверхностью зрачков, непроницаемая пелена, ничего не угадать. То ли человек в следующую секунду засмеется и пошутит, и по плечу хлопнет, то ли нож в кадык воткнет. Они все такие, подумал Кирилл, кто всю жизнь по тюрьмам.

Потом обернулись оба. В зал вошла группа женщин, молодых, ярких, из четырех три говорили по мобильным телефонам. Пересмеиваясь то ли меж собой, то ли с абонентами, заняли стол у окна. Замелькали разнообразные, небрежно снимаемые верхние одежды, а также шарфы, перчатки, сумки. Заблестели украшения и голые колени.

– Вот они, – завистливо произнес спокойный, и его взгляд на мгновение прояснился. – Вот на таких люблю смотреть. Вот кому сейчас ништяк. Надо мне было бабой родиться, красивой. Или – ментом. Горя бы не знал. А родился вором. Чего теперь делать? Не знаю.

– Воровать, – сказал Кирилл.

Спокойный невесело хмыкнул и отхлебнул вина, так, что было ясно видно: он бы выпил водки, но стесняется спросить.

– Надо выпить водки, – сказал Кирилл.

– Ты угощаешь, – тихо сказал спокойный. – Тебе виднее.

Надо его переключить, подумал Кирилл, а то уйдет в мрачное, начнет крутить в голове, какой он бедный и несчастный, это мне не нужно.

Он махнул рукой метрдотелю, сменил позу и сказал:

– Не знаю, брат. Лично я бабам не завидую. Особенно этим. Что-то в них не то. Особенно сейчас заметно. Я в две тыщи шестом садился – таких было немного. А сейчас вышел, смотрю – они везде. Молодые, наглые, ничего не боятся... У каждой обязательно какой-нибудь мент есть, в приятелях, чуть что не так – она за телефон хватается и быкует... «Да я сейчас позвоню – подъедут с Петровки, порвут...» Блатные базары выучили, у каждой свое бабло, свои тачки, свои дела... Придешь к ней в гости – а там пустой холодильник, на полу гантели, по стенам шкафы со шмотками... Ходит – задница наружу, трусы торчат... И татуировки: на плече китайское матерное слово, на жопе розочка, на спине – гад с крылышками. Одета под шалаву, а сама – юрист. Чудны дела твои, господи.

Им принесли графин. Кирилл осторожно налил себе и товарищу, чокнулись, но крепкое пить не хотелось, и водка не пошла. В ней тоже есть свой живой умный дух, покемон водки, и он сразу понимает, действительно ли бедолага всей душой хочет опрокинуть стопочку или вынужден.

В последние полгода Кирилл пил много и почти всегда по делу, надо было восстанавливать утраченные за три года тюрьмы знакомства, скреплять возлияниями. А хуже нет, когда приходится поить человека и одновременно подсматривать: как он, не изменился ли, не переродился ли?